Александр Андреев - Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

Лошадь понуро поплелась в темноту улицы. Аребин сделал несколько шагов вровень с возом. Он растормошил сына.

— Просыпайся, Гришка! Приехали!

— Я не сплю, — вяло отозвался мальчик, озираясь на редкие огоньки домишек.

— Устраивайтесь там, Оля, ребята тебе помогут. Я только представлюсь и сейчас же назад.

Холодное, каменное молчание жены, продолговатые ее глаза, скорбно блеснувшие из-под платка, вызвали в нем — в который-то раз! — чувство отчаянной жалости и раскаяния. Ершова права: он совершил непоправимую глупость! Надо было обжить дом одному… Летом они не тряслись бы целый день по разболтанной дороге, не дрогли под дождем. Машина домчала бы за час… Совсем другое впечатление!.. Аребин заметил, что стоит один, подвода, глухо тарахтя, уходила все дальше, в темень…

В сенях Аребин ощупью отыскал дверь.

Мигающий язычок лампы без стекла не мог раздвинуть густого дымного сумрака. У окна, привалившись к косяку, стоял Коптильников, молчаливый и сдержанный, и только вздрагивавшие ноздри крупного носа выдавали внутреннее клокотание. За столом бухгалтер Орешин, худой, лысый, что-то торопливо писал. Заложив руки в карманы пиджака, остро приподняв плечи, ходил от стола к порогу Прохоров, резкий, возмущенный и взъерошенный. За ним, сбочку, тихо следовал, как бы крался, Кузьма Кокуздов.

— Нет, товарищ Орешин, «погорячился» — не то определение! — с раздражением заявил Прохоров. — Политическое хулиганство, вот что это такое! Да, да, да! И напрасно вы, товарищ Орешин, качаете головой… Наглость какая! Обвинять других, когда сам виноват! Он выложит партийный билет, об этом я позабочусь!

— Он сызмальства такой, — ввернул Кокуздов. — Многие от него плакали…

— Теперь он поплачет! — решительно пообещал Прохоров. — Завтра же обсудите его на бюро… Пора избавляться от разлагающих наши ряды элементов, от партизанщины. Дело о падеже скота передайте в прокуратуру. Разберутся…

Прохоров, приблизившись к порогу, увидел Аребина. Некоторое время он недоверчиво смотрел на вошедшего: что надо здесь незнакомому человеку в такую пору?

— Вы к кому?

Аребин улыбнулся, вглядываясь в полумрак:

— Не знаю, как и сказать, вроде бы к себе домой…

Наступила недоуменная пауза, даже замешательство.

— Ах, товарищ Аребин! — Прохоров оживился. — Прибыли? А я еще подумал: что это вас так долго нет!

— Едва добрались. — Аребин был несколько смущен: прервал какую-то, должно быть, важную беседу.

Прохоров согласился не без горечи:

— Грязища у нас непролазная… Первозданная! Обидно, что вся автотехника — а она в районе немалая! — выключается из жизни от ранней осени до поздней весны. Потери непоправимые… Бездорожье — наше несчастье, просто бич. Мы все ждем, когда правительство пойдет колхозникам навстречу и, как в свое время на лесозащитные полосы или на строительство электростанций, бросит средства и технику на прокладку шоссейных дорог. И делать их будет прочно, на десятки лет! Мы просто задыхаемся без дорог. Самим колхозам этого никогда не поднять!.. — По-свойски левым плечом подтолкнул Аребина к столу. — Проходите, будем знакомиться. Я председатель исполкома, Прохоров Петр Маркелович. Это вот председатель колхоза «Гром революции» Коптильников Гордей Федорович…

Аребин увидел перед собой широкую, по-юношески крутую грудь, резко вырубленный, чуть выдвинутый вперед подбородок; пристальный взгляд в упор говорил о большой воле и волкодавьей хватке этого человека.

— А это его заместитель Кокуздов Кузьма… Отчество забыл…

Кокуздов с неожиданным проворством схватил ладонь Аребина и затряс ее обеими руками.

— А это секретарь парторганизации Орешин.

Бухгалтер оторвался от бумаг, встал, длинный, стеснительный, неловко сунул Аребину руку и тут же выдернул ее, затем выкрутил фитиль лампы — в потолок метнулась черная лента копоти, но светлее в комнате не стало.

Аребин сел на лавку, снял намокшую шапку, и сразу приятно заломило в ногах: усталость навалилась на плечи — не побороть.

Кузьма Кокуздов, опережая всех, сообщил:

— Мы вас определили к Алене Волковой. Она одинокая. Возложили на нее полную заботу о вас. Живите, отдыхайте. Вас проводят.

— Спасибо, — сказал Аребин. — Подвода уже ушла…

Ему хотелось спросить, почему тот парень, Пашка Назаров, выметнулся отсюда таким вихрем, что произошло. Но заговорил Прохоров:

— Поживете пока, пооглядитесь… Скажу наперед: люди здесь балованные, непокорные, узды боятся хуже огня… В общем, знакомьтесь с жизнью нашей. Потом вас пригласим к себе, договоримся…

Выйдя на улицу, Аребин постоял возле угла, все еще держа в руках липкую от сырости шапку. Тучи текли, видимо, низко, над самыми крышами; лицо и волосы сделались влажными. Было неспокойно и немного боязно. Он задумчиво побрел в сторону, куда ушла подвода. Робкие огоньки раскидались беспорядочно: одни светились где-то высоко, другие лукаво мигали из-под горы, третьи были вкраплены во тьму в самой дали. У людей каждого села есть свой, особый характер, свои повадки, свой склад быта. Примут ли его, Аребина, люди? Подберет ли он ключ к их загадочному «нутру»? Любовь его ожидает или равнодушие, а то и вражда? Другом ему будет Назаров или врагом — ведь чем-то вызван был тот взрыв гнева. Все эти вопросы нахлынули внезапно и резко. Он остановился. Совершить переворот в их жизни, в их судьбе за два года… Смешно! Впрочем, не рано ли думать об этом? Возможно, что его еще и не изберут, теперь не очень-то прикажешь — бери, кого даем. Время и события круто повернулись, и в их пользу…

Лопнул лед на пруду, рождая унылый и печальный звук. В отдалении неохотно тявкала собака. Послышалось знакомое фырканье лошади и поскрипывание колес — это возвращался Мотя Тужеркин.

— Все в порядке, Владимир Николаевич! — бодро отрапортовал он, словно не проехал тридцати километров. — Я приказал Алене, чтобы она подтопок затопила, самовар поставила, а теленка в чулан загнала. С Ольгой Сергеевной Шурку Осокину пока оставил, чтоб развлекала разговором. Сейчас я вам покажу направление. Глядите: на два пальца левее ветлы. Видите огонек? Вот это и есть Алена Волкова, за мостиком второй дом…

Аребин угрюмо молчал.

— Вы поняли, или повторить?

— Понял, — сказал Аребин. — А где живет Пашка Назаров?

На улице, протянувшейся вдоль речки Медянки, Мотя придержал лошадь и кнутовищем указал в темноту.

— Вон под бугром избенка торчит. Различаете? Его. — Он хмыкнул и покрутил головой. — Двора нет, а ворота на запоре… Три ветлы у крыльца растут, знаменитые ветлы, можно сказать, фамильная гордость. Пашка даже с фронта в письмах наказывал матери, чтобы она, кой грех, на дрова их не спилила, а сберегла в целости и сохранности. Ха, смерть объятья протягивает, а он о ветлах мечтает… Иные, Владимир Николаевич, соловьев обожают, канареек, голубей, а Пашка — грачей. Души не чает: выйдет на крылечко, загнет голову, наблюдает за их жизней, слушает, как они, окаянные, горланят… За тридцать перевалило, а он все по деревьям лазит, в гнездах шарит… — Оборвав смешок, Мотя уже серьезно предостерег Аребина: — Хоть он и дружок мой, но вы его опасайтесь, Владимир Николаевич: запросто может словом ушибить. Он, Владимир Николаевич…