Александр Андреев - Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

Вошел Павел. Он, не гася, поставил фонарь у порога, скинул с плеч стеганку и, отряхивая ее, сердито проворчал:

— Опять дождик сыплет… — Покосился в чулан, где мать при слепом свете коптилки перетирала посуду. — Собрала?

— Не больно много добра накопил, — отозвалась мать. — Две рубахи, полотенце да каравай хлеба — не велика поклажа, сунуть в мешок недолго…

Стараясь не глядеть на Аребина, Павел как-то боком придвинулся к зеркальцу, висевшему в простенке, без нужды стал причесывать волосы.

— Уезжаете, значит?

Аребин еще не мог определить своего отношения к Павлу — было в этом парне что-то щетинистое и непримиримое. Но за внешней ожесточенностью (Аребин скорее чувствовал это, чем понимал) скрывались мучительная душевная боль и бессилие несправедливо обиженного человека.

— Ну, уезжаю! — Павел обернулся. — А что, нельзя?

Из чулана высунулась мать с эмалированным блюдом в руках, вставила, защищая сына:

— Он не хуже других. Не шибздик какой-нибудь… Десять годов учился.

Павел раздраженно махнул на нее локтем.

— Погоди, мать! — Он остановился перед Аребиным в грозной, зловещей позе, точно вызывал на поединок, и Аребину показалось, что Павел люто ненавидит его в эту минуту. — Знаете, сколько нас вернулось из армии? За три года — двадцать два человека. А кто остался в селе? Я да Мотя Тужеркин. Еще Ленька Кондаков, этот к МТС прибился. Остальные показались, понюхали, чем тут пахнет, самогонки попили неделю — и кто куда! Глеб Вашурин — кладовщиком в Иванове, Колька Брательников — в Казани завхозом при детяслях, Санек Липашкин — грузчиком на пристани в Работках. Иван Маркелов и Коляй Фанасов — в Горьком: один — на заводе «Красная Этна», другой — шофер. Все разлетелись! Почему же я должен копаться в земле, в навозе, работать на них? Почему?

— Ты работаешь прежде всего на себя, — сказал Аребин, чувствуя, как взволнованность Павла невольно передается и ему.

Павел резко отмахнулся:

— Слышали!

— Значит, хочешь, чтобы на тебя теперь работали другие, как ты выражаешься?

— Да. Пускай поработают! — Упираясь плечами в косяки, Павел ткнулся лбом в окошко; на черном стекле льдисто поблескивали дождевые капли.

Константин Данилыч попытался смягчить резкость Павла:

— А Владимир Николаевич вот приехал к нам, Павличек…

— Как приехал, так и уедет. — Павел, не отрываясь от окна, вглядывался в мокрую тьму. — Птицы вон тоже прилетают, а осень придет — прощай. — Неожиданно метнулся к Аребину: — За двадцать восемь лет в нашем колхозе сменилось двадцать восемь председателей! Проворуется какой или набедокурит чего… его бы запрятать подальше, чтобы он, зараза, не разъедал живое тело, а его к нам! Кадры сохраняют!.. Каждый из них, если он не дурак, — а они для себя не дураки были! — норовил урвать побольше: строили пятистенные избы, на «Победе» в Москву гоняли, как наш Коптильников! Что там председатель — министр!..

Аребин не отрывал взгляда от Павла. Павел кружил по тесной избе, обходя стоящую посреди табуретку. Он часто ударялся боком об угол деревянной кровати, она издавала скрип, старческий и жалобный, и от этого Павел еще больше сердился, выпаливал хрипловато, с надсадой:

— Хозяйство рушилось из года в год. У всех на глазах обваливались дворы, подгнивали амбары, на упряжь, сбрую жалко смотреть: обрывки да узлы… Верховодят делами Коптильников, Кокуздов и еще там с ними!.. А Прохоров для них — каменная стена, не прошибешь. Секретари райкома тоже долго не засиживались. Варвара Семеновна Ершова — человек новый, ей помогать надо разобраться во всем, а ей пока что очки втирают. Судить меня собираются за падеж скота. Нашли громоотвод! — Павел толкнул ногой табуретку с пути, сел на нее, упираясь коленками в колени Аребина. — Чьи интересы они отстаивают? Думаете, партийные, народные? Ошибаетесь! Свои. Только свои!

Константин Данилыч негромко произнес, как бы подводя итог словам внука:

— Да, честного человека отодвинули в дальний угол.

— Читаю в газетах: пустили атомную электростанцию, мы первые в мире! От гордости распирает грудь! Нравится мне это, горжусь! А вот жить здесь с керосиновой лампой, с «летучей мышью» категорически не нравится. Я прошел пол-Европы, четыре столицы освобождал и хочу, чтобы меня уважали. — Павел передохнул, морщась, втягивая воздух сквозь стиснутые зубы. Он, казалось, задыхался, рванул ворот гимнастерки; вместо форменных бронзовых пуговиц к нему были пришиты уже другие, разные, и одна из них, белая, перламутровая, крупнее остальных, как назло, не расстегивалась. Павел едва не оторвал ее дрожащими пальцами.

Аребин с сочувствием смотрел на Павла и изредка, словно соглашаясь с ним, кивал головой. Ему хотелось, чтобы Павел выплеснул из себя все, что накопилось в душе и теснит грудь.

Но тот, как бы протрезвев, с недоумением посмотрел на Аребина, на никелированный кончик ручки, выглядывавший из нагрудного кармашка, на яркий узел галстука, на белые, нерабочие руки и с огорчением опустил голову.

— Зря я вам все это рассказываю, не поймете вы… — Он попытался встать, но Константин Данилыч твердо положил ему на колено руку.

— Ты говори, Паша, говори, раз тебя слушают… Это не часто случается…

Павел встал, шагнул к порогу, опять ударился об угол кровати. Этот удар как бы вызвал новую вспышку гнева. Потирая ушибленное место, морщась, он заговорил, не отходя от двери:

— Вы видели сестру мою, Катьку? Поверите вы, что ей двадцать шесть лет? Все сорок дадите. Четверо детей на руках, да муж был пьяница. Вот вам и русская красавица, с «поволокою глаза»… — И опять вернулся к тому, что мучило и волновало его, — к телятам. — Воздухом-то телята только дышат, а едят они теплую болтушку, и стойла чтоб были, как горницы… Все равно накупили! Сводки полетели в область, а там в Москву, в Кремль: выполнили, даже с остатком, вот какие мы! А теперь какие сводки посылать? — Освещенный снизу огнем фонаря, Павел сливался со своей тенью и казался большим и грозным. — Душа во мне пятнадцать раз перевернулась за эту зиму. Не могу я больше! Не хочу!

— Ты потише, Павличек, потише, — обеспокоенно попросил его дед.

— Нельзя об этом потише! — Плечи Павла дрогнули, он стиснул зубы, сдерживая крик. Почти болезненное возбуждение заставляло его сгущать краски. Аребин это понимал. Но в словах Павла слышалось много правды. Надо во всем разобраться…

Павел опять сел.

— Знаете, чем они меня бьют, гады эти, Кокуздов и Коптильников? Моя мать, когда отец и я были на фронте, взяла на току мешок ржи. Вот чем…

— Владимиру Николаевичу совсем неинтересно слушать про это, — быстро прервал внука дед Константин Данилыч.

Из чулана вышла мать, губы ее дрожали, она сказала, как бы оправдываясь перед Аребиным: