Александр Андреев - Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— Пятнадцать годов попрекают этим и Катьку и Павла. У меня много было трудодней заработано тогда… Хлеба не давали, на войну все шло…

— Кило на трудодень — это благодать! — воскликнул Павел. — Посчитай-ка: кило хлеба стоит девяносто копеек. В год триста-четыреста рублей. Вылезу я когда-нибудь из этой заплатанной гимнастерки при таком заработке? А я хочу вылезть. Вот и попытаю счастья в другом месте…

Аребину вдруг захотелось удержать Павла. Именно такие люди ему нужны. Такой не станет отмалчиваться в темном уголке. И работать кое-как не станет: работа для него, это по всему видно, необходима как воздух…

Угли в подтопке погасли, от пальто исходил пар. Поблагодарив хозяев за ужин, Аребин торопливо натянул вымытые Татьяной Степановной сапоги, надел горячее, еще не просохшее пальто.

— Паша, посвети Владимиру Николаевичу, — приказал Константин Данилыч и, учтиво склоняясь перед Аребиным, шаркнул калошей, надетой на шерстяной носок. — Не осудите, что приняли вас по-простому, надо бы получше угостить с дороги-то…

Фонарь осветил сени, затем ступеньки крыльца. В ветвях ветлы, в растрепанных грачиных гнездах шумел дождь.

— Держитесь за мной, — скупо бросил Павел, не оборачиваясь.

Некоторое время они молча двигались низиной, по тяжелой, маслянисто отсвечивающей грязи, стараясь обходить вздувшиеся лужи. Справа внизу во мгле скрипел лед на речке Медянке. Взобравшись на бугор, Павел на минуту задержался и приподнял фонарь. Розоватые блики с усилием отодвинули темноту чуть дальше и померкли, прибитые к земле дождем.

— Тут по всему берегу вишни росли.. — В голосе Павла Аребин уловил нежность и сожаление — так говорят о юности, которую никогда не вернуть. — Самая веселая улица была… А в сорок восьмом году вернулся из армии — не узнал улицы: все голо кругом, пусто — лопухи, да крапива, да кое-где картошка… да избенка Моти Тужеркина торчит.

Аребин не различал ни берега, ни бывшей веселой улицы: тьма дышала сыростью и стужей, наводя на мысль о глубоком колодце. Он сжал кулак Павла, державший дужку фонаря. По этому пожатию Павел догадался, что Аребин станет его упрашивать, и решил стоять на своем.

— Может быть, ты погорячился, Павел… Подумай. Когда трудно, бежать проще всего. Жаль садов. Верю. Но пожалеть, Павел, — значит помочь, наладить, исправить.

Павел поднес фонарь к лицу Аребина: сильнее всего возмущали его болтуны, «обещатели». Он их повидал много, все они на один манер скроены — храбрецы на словах.

Аребин медленно отвел от себя фонарь.

— Знаю, Павел, промахи, ошибки, упущения в сельском хозяйстве из года в год подтачивали в человеке волю, силу. Ведь все переменилось — распрямляйся, действуй. Постановления партии…

— Что постановления! — Павел грубо оборвал Аребина. — Их вынести легко. Попробуй приложить их к нашей судьбе, внедрить в нашем селе.

— А ты прикладывал?

— Прикладывал. И больше не хочу, нос в крови: лупили, прикрываясь именно этими постановлениями. Нет, Владимир Николаевич, не уговаривайте. Я много раз откладывал. Хватит! — Придвинув свое лицо к лицу Аребина, глаза в глаза, Павел спросил с досадой, точно в бегстве его был виноват Аребин: — Что мне терять здесь? Ну! — Потом круто повернулся и, ссутулившись, пошел прочь, скользя и оступаясь.

Аребин долго следил за блуждающим во мраке, бездомным огоньком фонаря, подумал: «Действительно, что ему терять? Веры в колхоз нет. Он молодой, а приоденется — красивый. Ему везде дорога… Да, тяжело легла на плечи ему обида. Такие, как он, Павел, сильные и смелые, устав бороться, кинули родные места навсегда или махнули рукой — делайте что хотите. К живому организму хищнически присосались люди с нечистой совестью, они сопротивляются всему, что ломает старые порядки». От такой мысли Аребину сразу стало холодно, одиноко на этом чужом скользком косогоре. Он почувствовал себя маленьким и заброшенным среди мокрой, хлюпающей темноты, а свой приезд сюда — непродуманным, бесцельным. Внезапно с пугающей силой потянуло вдруг назад, в Москву… И опять шевельнулась робкая надежда: вдруг да не изберут, не примут…

Бездомно блуждающий огонек фонаря качнулся вправо, обогнул пруд и замер, впаянный во тьму возле дома Осокиных.

Стеганая телогрейка на Павле промокла, и липкий холодок коснулся спины. С крыши скатывались крупные капли и щелкали в лужицах, обостряя чувство душевной бесприютности. Потянуло вдруг домой. Он почти физически ощутил теплоту широкой печи; укрыться бы с головой, забыться от мучительных споров с самим собой, от тяжкой обиды на людские несправедливости. Но уйти не хватало силы, сапоги будто присосало к земле. Он стоял в тревожном ожидании перед чужими окнами, черными и немыми, заранее страдая от предстоящего и предчувствуя горький исход.

Он приблизился к завалинке, ткнулся лбом в стекло, пытаясь проникнуть взглядом в дремотный сумрак избы, палец неуверенно и тупо стукнул по раме. Шум дождя мешал прислушаться к жизни за окном, и Павел постучал еще раз, уже нетерпеливей, продолжительней.

Над головой с треском хлопушки раскрылась крохотная форточка.

— Кто там? — Говорившего он не различал, и ему чудилось, что хрипловатые и рассерженные звуки издает форточка. — Ты Пашка? Да есть у тебя совесть аль нет? Шемонаешься середь ночи, бездомовый! Дай покой людям!

— Позови Саню, — попросил Павел кратко и печально.

— Спит она. Будить не стану.

— Разбуди.

— За что ты нас мучаешь? — всхлипнула форточка, но тотчас перестроилась и пригрозила: — Погоди, я на тебя управу найду! Чтоб ты провалился на этом месте, окаянный! — и захлопнулась.

Павел не провалился, он прошел к крыльцу, сел на ступеньку и поставил фонарь у ног — видимо, привык к такому «гостеприимству».

Сколько раз сидел он тут в угрюмом и неотступном ожидании!.. Случалось даже, что засыпал, уткнув лицо в колени, и, разбуженный на рассвете криком петуха, лаем собак или зоревой свежестью, брел домой, воровато озираясь по сторонам… И каждый раз такое «дежурство» оставляло едучую накипь на сердце. Он ругал себя за безволие, давал клятвенный зарок огибать стороной этот дом, не дом, а символ его поражения, глухая, неприступная скала, о которую, подобно волнам, разбивались его надежды и мужское достоинство. А через день-два Павла с еще большей силой тянуло к этому дому, на это крыльцо, к Шуре: только бы увидеть ее, пускай хоть на минуту, услышать ее голос, пускай хоть неласковый, взглянуть в ее глаза, пусть даже холодные, иногда злые, но так необходимые ему…

Девчонкой-десятиклассницей с разбегу, с озорным смехом, с растрепанными соломенными волосами ворвалась она в его жизнь; надо же было случиться такому несчастью! И вот четыре года безраздельно властвует над мим. Мать ворчит: «Мало тебе других девок! Получше ее есть. Ишь, привязался. Приколдовала, что ли? От людей стыдобушка…»