Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Моя мать возвращалась с улицы в ужасе:

— Из дома — ни-ни! Они того и гляди друг дружке головы поотрывают. А все этого хромого сын! Он закоперщик!

Я потерял к Пролеткиным интерес. Всем скрытым от мира укладом нашего дома я был предрасположен к лени и созерцанию. Как от коварных воронок на быстрине, спешил я прочь от суеты и шумихи. Мне претили потуги на власть, превосходство, соперничество. В деревне любил я, лежа в траве, смотреть, как мирно, не мешая друг другу, пасется стадо на просторном и пышном лугу. И умей я в те годы рисовать идеалы, жизнь людскую наверняка бы себе представил на эдакий вот пасторальный лад.

Но укрыться от Олега Пролеткина мне была не судьба.

Однажды, когда равнял он для похода отряд, Козел шарахнулся под наши окна и, словно прочищая горло, во всю мочь заголосил:

Олег рассердился, толкнул Степку к строю.

— Уговор был: дисциплину держать!

Козел взъелся на него:

— Да чего ты эту контру защищаешь? — Он кивнул на наш дом. — У него дед был кто? Поп. А мать кто? Поповна! А дядя? Раскулаченный!.. А отец? Кавалер! Кресты от царя Николашки! У них стены в иконах, а в сарае — пулемет.

— Брешешь!

— А ты проверь!

— Проверю.

Олег распустил отряд и ушел домой — значит, не миновать проверки! Я кинулся в сарай, разворошил дрова — никакого пулемета. И ни на чердаке, ни в погребе. Подозрение пало на толстую дубовую дверь в чулан. Туда, я видел, отец провел свет, а мать надолго там запиралась.

Увесистый амбарный замок охранял дверь. Я поворочал его, пошарил на кухне ключ. Не нашел. Тогда я взял ломик, надеясь вытащить пробой, — чего с испуга не придумаешь? На том и был застигнут матерью.

Сперва она сама охаживала меня чем ни попадя.

— В Соловки захотел? В милицию? Мать грабить вздумал? Кто научил? Кто?

Потом науськала на меня отца. Тот порол ремнем — не больно, но унизительно: зажал в коленях голову и спустил штаны.

А я молчал. Мне уже виделось, как мчусь к Олегу рассказать про запретный чулан. Сразу же после порки я скрылся за смородиновый куст и приник к сучку, чтобы все высмотреть и ночью отыскать Олега без промашки. Но, кроме расплывчатых теней на той стороне улицы, ничего от обиды не различил и даже не заметил, когда за моей спиной встал отец.

— Ты того… — Он бросил рядом со мной изодранную телогрейку. — Под себя постели… Не на земле чтоб сидеть. — И сам присел на корточки возле меня — приладился к сучку. — Уже того… Конопатят… — сказал, как всегда, с трудом подбирая слова. — Пособить бы… Вишь, как ему неловко с деревяшкой на стенку-то лезть… Того… Хороший мужик… Таких поискать.

— Хромой-то? Хороший?!

Отец втянул в плечи маленькую, как нарост на круглой картошке, голову с жесткой щеточкой черных усов, боязливо оглянулся.

— Ты того… При матери так не скажи… У ней сердце на их… Ты мать-то… Того… береги. Она умная! Не перечь, слушайся…

Маленькие глазки его заблестели от невыразимо сложного чувства, а клешнястые цепкие руки, беспокойно пошарив вокруг, загребли полные пригоршни в пух разделанной под душистым кустом земли. Отец любовно пересыпал ее с ладони на ладонь, улыбнулся.

— Землица!.. Добрая… Не рожала, не мучилась. Но только того… к примеру… к нам в цех она неспособная. Земля для всякого дела нужна своя. У нас какая? Аж синяя! Ее приготовить надо уметь, а то стержни рассыпятся и формы против жара не сдюжат. Мы ее, землицу литейную, готовим из песка просеянного да из глины. И чего только туда не пихаем — и олифу, чтоб клейкой была, и графит… Без нее отливок не будет. А есть отливки — и паровоз покатит, и чего угодно можно сварганить. Мы вон сейчас для самой Москвы льем чугун — тюбинги называются. Как большие кирпичи — только гнутые и чугунные. Ими стенки в этом… того… в метре… под землей выкладывают. Это уж того… на века…

Отец никогда не говорил так много и складно. Его выручали руки: они и разговаривали, даже пели без угомона весь день от зари до зари. Не руки — отца бы, как шуструю мышку, не разглядеть. Росточком он мал — на голову ниже матери, — на выгнутых колесом ногах не ходил, а катался, и только сильные ловкие руки, как крылья у птицы, утверждали его на земле. Все в доме было под силу этим рукам — и копка, и ковка, и клепка, и стирка, и даже шитье. Мать в доме почти ни за что не бралась. Ладно ростом, отец ей еще и в летах уступал, а грамоту знал не далее того, чтобы расписаться на заводе за получку. И он двигался без лишних слов по дому, по саду, оставляя только следы своих быстрых рук, чтобы потом незаметно прошмыгнуть меж людей на завод и скрыться в своей земледелке.

Потому так и врезался в память его первый со мной обстоятельный разговор.

— Голод!.. — вдруг произнес отец, не переставая сыпать с руки на руку землю. — Того… Мы теперь за матерью, как у Христа за пазухой… Она умеет… Без лишнего, как надо… Не она — я б того, Васька… сдох… Вот таким, как ты… Мальчонкой…

Так корявыми словами, как руками, нацарапал он в памяти моей картину буйства грозного голода, что словно не он, а я лежал в тараканьем шорохе на голой, чуть теплой печи в непроглядной темени мартовской ночи где-то в первые годы беспокойного нашего века.

Лед и стынь в лужицах осевших снегов. Лед и стынь на промерзшей чуть ли не до дна реке. И в лесах, где, сшибаясь от промозглого ветра, постукивают друг о друга обледенелые ветки. Стынь — на сотни верст окрест забытой богом и миром деревеньки.

Над голым столом колышутся смутные тени. В избе гость — брат отцова отца, моего, мне неизвестного деда.

— Трифон… — канючит он, будто просыпаясь на миг. — Дай хоть кроху кинуть в рот.

— Нечего дать, Алексей, — безучастно цедит дед. — Сами какой уже день маковой росинки во рту не держали. Сын Родион ходил по дворам, пока подавали. А теперь и у всех шаром покати. Вот он, Родька, третий день на лавке лежит, опух, не встает.

— Ну дай хоть водицы с солью…

— С солью не дам, Алеха: ты и так уже пухлый. Вставай, дорогой, возвертайся к жинке, а то тут и помрешь.

Алексей поднимается, еле бредет. Дверь открыл — кончились силы: зацепился за что-то и грохнулся в сени. Никто не поднялся на него поглядеть. А на лавке под образами уже умирал Родион, воя по-звериному. Но дед и его будто не слышал. Савелька, отец мой, сполз с печи, хотел, видно, Родьке водички подать, да увидел уже безумные, вылезающие из орбит глаза.

Алексея и Родьку хоронили утром чужие. Дед не мог подняться из-за стола. Без гробов хоронили. Обернули трупы в тряпье, положили в сани. Ни слезинки никто не уронил, ни стона не издал: сил не было ни на что — голодно, пусто в душе и желудке.