Сергей Гуськов - Пути и перепутья

— Не знаю… — Володька шагнул с дороги на пыльную траву, присел на бугорок и сбивчиво заговорил, комкая носовой платок: — Добра всем хочу, хорошего. А никто не понимает… Ты не смейся. Меня Ирка Чечулина выгнала из дома. Не она, правда, — ее мать. Какая разница? Я портрет с Ириной карточки нарисовал и хотел ко дню рождения подарить. А ее мать… И вообще… Почему люди не понимают других людей? Во всем видят плохое, не верят…

— Я верю, — Олег поколебался и сел рядом с ним.

Но Володька вскочил:

— Так пойдем ко мне, Олег! Прошу!.. Я на пианино тебе поиграю. Пять лет хожу в музыкалку, осточертело — этюды, гаммы, — хотел все бросить. А тут как прорвало!.. Я и по ночам играл… Чужое… Свое… Стихи, как и ты, попробовал кропать — слова не вяжутся. А музыка… Как помешался. Даже на алгебре нынче ноты вместо формул писал. Ты знаешь? Я вальс сочинил! Сонату! Ноктюрн!

— Чего-чего? — Олег поморщился.

— Ноктюрн. По-русски — ночная песня. Луна была… Тихо… Эх!

— Я в этом — ни бум-бум. — Олег отстранился.

— Ты все поймешь! Все. Только душу разбуди, как мать моя говорит.

— Она дома?

— В школе. А отец на заводе. Пойдем?

Олег ступил на дорогу, потопал запыленными парусиновыми туфлями.

— Чур, с Васькой… Идет?..

— Что за вопрос?!

Володька жил у шоссе, на окраине старого города, рядом с противотуберкулезным диспансером и новым больничным городком, наполовину уже построенным. Тут, на бывшем пустыре, завод поставил два первых в городе пятиэтажных дома. Они высились друг против друга, жались глухими боками к шоссе. Между ними хаотично ютились неприглядные сараюшки, болтались гирлянды с бельем, чахли хилые топольки. И от этой вполне земной, привычной картины меня вознесло вдруг не просто на третий этаж, за обитую дерматином Володькину дверь, а будто в другой, неведомый мир, ибо ничего похожего на то, что было за дверью Елагиных, мне видеть еще не приходилось.

В устланной ковром прихожей нас в полный рост отразило высокое трюмо. В просторной комнате за стеклянной дверью дремали на длинных полках сонмища книг, сверкала и нежно позванивала хрустальной канителью люстра. Олег покосился на свои ботинки, и я ему позавидовал: он ходил еще на босу ногу, а я в дырявых носках — как же тут разуваться? Но Володька, небрежно бросив у входа портфель и даже не вытерев ног, увлек нас за собой — в другую, самую для меня удивительную комнату. И здесь на полках толпилось множество книг. Но от них сразу отвлекли вещи — столько наперебой завораживающих предметов, что глаза разбежались.

На ярко-зеленом сукне письменного стола склонила длинную шею настольная лампа. Дорожкой клавишей осклабилось пианино. Радиоприемник затаился в углу, готовый немедленно наполнить комнату музыкой. Альбомы, ноты, картины манили взгляд, но он тут же перескакивал к «Лейке», забывчиво брошенной на диван, к боксерским перчаткам. Мне и не снилось, что, кроме кровати с набитым сеном матрацем да стопки учебников, таким, как мы, ребятишкам в жизни еще что-нибудь положено.

В этом сказочном мире Олег остановился перед мандолиной, гитарой и балалайкой — они рядком висели на стене. Провел по струнам.

— И ты на всем этом играешь?

— А что? — Володька, попав в свою стихию, как живой водой умылся. — Принцип один: пианино — тоже струнный инструмент.

Он наклонился над диваном, снял со спинки расчерченный на квадраты холст — набросок углем, поднял с пола фотографию.

— Ирка Чечулина… Я ее маслом напишу. Нравится?

— Нравится, — нехотя буркнул Олег и спохватился: — Я про рисунок…

— Понятно… — Володька счастливо рассмеялся.

Он, верно, догадался, что пичкать музыкой нас в таком состоянии бесполезно, а может, спешил открыть нам все свои богатства, потому что, скользнув пальцами по клавишам, захлопнул пианино и взял с него похожую на приоткрытую пасть зверя раковину.

— Послушайте… Море шумит! Нет — океан! Эту раковину нам один моряк в Одессе подарил. А вот гербарий!

Володька набросал на диван альбомов, книг, диковинных камней чуть ли не со всего света, но толком разглядеть мы ничего не успели. Елагин прыгнул на подоконник, спустил плотную штору. Стало темно. И вдруг из угла, где Володька возился, снопом вырвался ослепительный свет и бросил на белую стену цветную картинку: отвесные, с причудливым гребнем скалы, море, недоступная из-за острых камней бухта.

— Карадаг. Единственный в Крыму вулкан. Конечно, потухший, — пояснил он. — А эпидиаскоп — мамин подарок. Она придумала устраивать домашние лекции о художниках и показывать их картины. Я Репина выбрал. Приходите вечером в воскресенье. Понравится!

Словом, мы засиделись у Володьки до тех пор, пока не донесся из прихожей короткий звонок.

— Мать! — Володя закрыл пианино, за которое сел наконец по просьбе Олега. — Отец — два длинных звонка. Я — три коротких… Чего она так рано?

Мы вышли за Володькой, надеясь тут же ускользнуть из дома, но Елизавета Александровна — так звали Володькину мать, — завидев Олега, чуть не рассыпала стопку прижатых к груди тетрадей.

— Ой, Олег! Это ты? Наконец-то! Удостоил!

У нее был несильный, неустойчивый голос девочки-подростка, а сама она в светлом шерстяном платье под цвет коротко стриженных белокурых волос, с нежным, без единой морщинки лицом, будто подсвеченным ореховой ясностью глаз, могла показаться слегка утомленной после прогулки.

— Как же ты вытянулся, Олег! — удивилась она, наверно, от близорукости почти вплотную приблизив глаза к его носу. — А нас все избегаешь? Зря! Это твой друг?.. Здравствуй!

Она коснулась моей руки и близко поднесла к глазам изящные часики.

— Володя! Пора включать «Коминтерн»! Будем слушать «Итальянское каприччио».

Взметнув руки к прическе, она через зеркало улыбнулась Олегу.

— Ты о Чайковском-то слышал, Олег?

— Слыхал, — нехотя, под простачка, ответил он, приглядываясь к дверному замку.

— А о Рахманинове?

Олег так же вяло мотнул головой, и вдруг глаза его зло сверкнули:

— Мать рассказала. Когда вам прислуживала, Рахманинова на вашей даче видела. Он ведь за границу удрал?

— Уехал… — Елизавета Александровна, положив гребень, устало вздохнула. — Но это чудесный русский композитор. Он…

— Извините! Нам пора… — Олег уверенно щелкнул замком и почти вытолкнул меня на лестницу. — Прощайте!

Улица с облезлыми домами, с тряскими повозками на пыльном булыжистом шоссе после квартиры Елагиных казалась убогой и жалкой.

— Лезут всякие… — ворчал Олег, все время ускоряя шаг. — Чайковский… Рахманинов… Видал? Буржуями были, буржуями остались. Эх!.. — Он оборвал себя на полуслове, надолго задумался и вдруг словно вынырнул из темной глубины: — А мы, знаешь что, Васька, отгрохаем? Киноаппарат! Настоящий! Чего там — картинки мертвые глядеть? Кино покажем! И прямо на улице! Весь поселок сбежится! Кости, тряпки сдадим в утиль — книжку купим, видел такую. Год будем делать, два, но кино покажем!