Сергей Гуськов - Пути и перепутья

А в полдень, как припекло весеннее солнышко, мой дед Трифон поднялся кое-как, вывел из дома Савельку, отца моего, и посадил на завалинку.

— Я, сынка, уйду куда глаза глядят. Уйду, а тебя, может, как сироту, приберут в приют. А останусь — мы оба помрем… Днем сиди тут, а на ночь — домой…

И ушел. Сын не плакал. И страха не чувствовал. Одно изнурительное желание — есть, есть, есть… Лег на живот, вцепился зубами в вонючий рукав овчинного тулупа. Солнышко брызгало светом, сулило жизнь. А Савелька умирал. Слышал чьи-то шаги, голоса, мерещилось, что кто-то посадил его спиной к стенке, о чем-то спросил. Надо было открыть глаза и ответить, а он не мог.

Очнулся он уже от скрипа телеги, о бок с которой шагал их деревенский священник.

— Тпру!.. — громко крикнул тот кому-то. — Еще один малый глаза открыл. Дай ему глотнуть молочка, только самую малость, чтобы не помер.

Оклемался отец в амбаре поповской усадьбы — здесь церковная община создала небольшой приют. За пятью горемыками, как только они поднялись, явились родные, но за отцом никто не пришел. Дед бесследно исчез навсегда. А отец выжил и, видно, обрел в матери, поповой дочке, спасение от пережитого ужаса.

В доме нашем никогда не отмечали праздники. Мать говорила: «Нечего деньгами сорить, неизвестно, что ожидает нас завтра». И лишнюю копейку откладывала на черный день. Кроме падалицы, яблок в детстве я не пробовал, хотя и в деревне и в городе у нас был хороший сад: мать все носила продавать — и не на рынок, а к заводским проходным, где мужики, не столь придирчивые к ценам, а то и подгулявшие, или парни в кураже перед девками, особенно после получек, могли за яблочко дать подороже, не торгуясь. Кроме щей да картошки с кашей, другой еды в нашем доме не знавали, но зато мы имели их и тогда, когда кругом жевали лебеду, крапиву или, не дотянув до получки, сшибали друг у друга на хлеб. Мать никогда ни у кого и ничего не занимала. Но и у нее никто даже бы щепотки соли не выпросил.

— Нам чужого не надо, — наотрез объявляла она горемыкам, — но и на наше не зарьтесь… Да и не на что зариться — вот те крест…

Отец, на всю жизнь напуганный голодом, считал, что живет «как у Христа за пазухой», боготворил жену, не позволял ей дома, кроме как на кухне, шевельнуть пальцем.

Возможно, в тот вечер отец извлек бы и еще что-нибудь из пережитого, и не ломал бы я голову над тайной семьи Пролеткиных, но мимо нас за глухим забором прошла из магазина мать, и он, проворно покинув меня, закричал с притворной строгостью:

— Васька!.. Того… Плети у огурцов не потопчи…

И все бы в нашем доме пошло по-старому, если бы однажды, уже ближе к осени, мать не пригорюнилась:

— В школу пора тебя определять. А как? Верке, что ли, Пролеткиной поклониться? Она тут порядки знает.

Повздыхав так несколько дней, мать истово помолилась и, прихватив мою метрику, табель из сельской школы, ушла. Вернулась не скоро, умиротворенная:

— Есть все-таки бог… В один класс с ихним Олегом тебя записали. Он тоже в шестой перешел. Куда деваться? Теперь ихняя сила. Ты с Олегом-то сойдись. Он и в учебе первый и никого тут не боится.

И вот вместе с матерью я предстал наконец перед ним на их просторной террасе с еще не застекленным, в полстены окном.

Олег стоял в оцинкованном тазу с грязной мыльной пеной и пытался рогожной мочалкой оттереть колени. Мать поклонилась:

— Не замай его, Олег. Васятка смирный, доверчивый как телок. Сядь с ним вместе. Я отплачу.

Олег фыркнул вместо ответа, расплескал на пол воду.

— Ма! — крикнул резко, дернув головой. — Где же галстук? Нынче надевать обязательно! — Он вылез из таза, вытер ноги, обулся.

— Понадобилась мать-то? — донесся из дома приветливый голос. — Держи! А то: «сам да сам».

Тетя Вера, босая, все в том же сарафане, словно перепорхнула через высокий порог и на обеих руках протянула Олегу отутюженный пионерский галстук. В маленьких ушах ее качнулись легкие сережки, плотный ряд ослепительно белых зубов сверкнул на смуглом лице — она рассмеялась:

— Чтой-то, Ленка, ты всего боишься? Да кто же теперь твоего Васятку тронет?

— Дык ведь кто знает? — Мать переступила с ноги на ногу. — Каких только людей свет не уродил? А береженого бог бережет.

Олег, задрав круглый подбородок и сердито косясь на меня, ловко завязал галстук, схватил с пола матерчатую торбу с учебниками, перекинул ее через плечо и скомандовал:

— Айда!

Шагал он ходко, без оглядки, словно хотел от меня удрать, но за углом перед «бетонными домами» дождался и цепко взял за грудки. Его серо-зеленые глаза будто выстрелили в меня.

— Почему не выходил на улицу? А? Тебя ж кликали…

— Мать не велела.

— Мать… — Олег поморщился и отпустил меня. — Про пулемет брешут?

— Не знаю…

— Брешут! Мне батя сказал… А в бога веруешь?

— Не… не знаю…

— Тогда крест зачем?

Он решительно выдернул из-под моей рубашки засаленный шнурок.

— Сымай! Религия — опиум, значит — отрава. А ты крест на шею! Не хочешь? Тогда брысь от меня! Пусть мамаша тебя провожает.

Я сдернул крестик, протянул ему.

— Возьми!

— На кой он мне? — Олег отстранился. — Руки марать? Сам выбрось… Да не туда! Чего ты на дорогу? Еще поднимут! Вон — в крапиву. — И вдруг радостно облапил меня за плечи. — Айда! Теперь никого не бойся. И сядем вместе. А то ко мне Володька-барчук все липнет.

— Который с Хаперским приходил?

— Ты видал?.. А кто же он, как не барчук? Моя маманя его мамочке ножки мыла. До революции, конечно. И опять унижается — в гости ходит. Привыкла к господам-то.

— А правда?.. — Я малость осмелел, но тут же осекся.

— Что — правда? — Олег круто остановился. — Ты договаривай. Не люблю, когда виляют.

— Правда, что мама твоя сама ногу отцу отпилила?

— Чистая правда! Они против белых воевали вместе. Мать — санитаркой при лазарете. Когда отца притащили раненого, врача не было: его тиф свалил. А нога у бати раздулась и почернела: гангрена называется — заражение крови. Ну вот… Бойцы отца держали, а мать… ножовкой… Прокипяченной, конечно.

— По живому?!

— Чудак! Отец-то живой? Значит, по живому. А не отпилила бы — помер.

Олег ловко подшиб ногой камешек и резко перевернул разговор.

— Ты не дрейфь… Не один новичком будешь. Нас от прежнего класса — горстка. Остальные погорельцы: видел, как ночью школа у заводского переезда полыхала? Нет? У-у! Как керосином облитая! Батя сказал, ей давно надо было сгореть… Он в ней когда-то три класса окончил. Церковно-приходской называлась. Немец — они ж заводом владели — для отвода глаз построил: мы, мол, любим детей рабочих. Низкая, хуже барака, а главный предмет — закон божий. Обсмеешься!…

Он хотел что-то добавить, но вдруг предложил:

— Айда посмотрим! Мы там грифельные доски после пожара нашли. Бумаги тогда школярам не давали. Решат на дощечке задачку и сотрут. И так целый год… Ну? Скорей! На уроки еще успеем!