Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Проводница мелькнула в вагоне, улыбнулась издали. Мне? Едва ли. Девушки редко мне улыбались. С первого взгляда открывали, наверно, и «рохлю», и тот сквознячок в душе, который знобил меня сызмалу. А может, скучнели они от моей неказистой внешности. Лоб — плитой, бесцветные лохмы бровей. Глаза мелковатые, невыразительные. Нос — бугром. Я даже бриться приловчился без зеркала, дабы лишний раз не видеть свою физиономию. Правда, ростом я не обижен, в любом строю — на правом фланге. Но и рост не в зачет: кость широкая, и статности из-за этого нуль.

Проводница улыбнулась, верно, вспомнив, как удачно она надо мной пошутила. А может, потому, что я был в форме морского летчика. Улыбнулась «полундре», представителю племени, испокон веков одаренного благосклонностью и доверием, особенно женского пола. Но я и в море-то плавал лишь единожды и то на «капке» — в надувном жилете — после прыжка из подбитого самолета. А так — взирал на морские волны лишь с высот.

Корабельные волки за небесный цвет погон звали нас «голубятниками». Но для гражданских мы, конечно, сходили за сине-белую «полундру», готовую и к бесу на рога.

Признаться, я и сам любил свою форму, берег ее, холил, как умел. Не из-за одного пристрастия флотских пощеголять. И не только по долгу службы. А и по той, пусть смешной, причине, что в жизни до армии не износил и половины порядочного костюма: даже аттестат на выпускном торжестве принимал в футболке и бумажных брючках. В них и призывался.

Теперь в чемодане лежала про запас дорогая бостоновая тройка, но я не мыслил себя ни в ней, ни вообще в гражданском… А за окнами мелькали столбы, дробно стучали колеса. И не было спасения от их перестука — от неизбежной встречи с тем городом, куда я прежде поклялся себе не возвращаться.

Сильным толчком меня швырнуло от окна на дверь. Она сдвинулась, и я увидел в пустом купе генерала.

— Вы? — Он поднялся тяжело, будто с угрозой. — Значит, все-таки едете?

— Понимаете… Я…

— Так входите!.. Видали порядочки? Билетов по обкомовской броне не достать, а тут купе, хоть танцуй. Прошу!

— Есть, товарищ генерал!

Я мялся в надежде избежать обременительного соседства, но генерал размашисто шагнул к двери.

— Да входите же наконец! И можете не величать генералом. Мне ваши церемонии ни к чему. Я всего-навсего директор завода. А эти штучки, — он кивнул на погоны, — в войну мне повесили: завод наш вместо паровозов танки стал производить. Прохоров моя фамилия, Игнатий Дмитриевич. Вам далеко?

— Как и вам, товарищ генерал… Товарищ директор.

Он назвал себя, и его лицо ожило для меня — до войны я видел директора довольно близко, а в купе будто ворвался гул, ощутилось дыхание города, где люди жили, кормились, держались заводом, где имя директора волей-неволей склонялось на все лады под крышами рабочих домов, вошло в обиход, став известным каждому. И, пожав мягкую руку, я сдавался не директору Прохорову, а как бы целому городу:

— Капитан Протасов…

— Протасов… Протасов… — Директор задержал рукопожатие. — Ваш отец работал на нашем заводе?

— Тридцать лет…

— Стоп! Ни слова! Припомню — цех…

— Не припомните, товарищ генерал.

Я высвободил руку: не генералу искать ту щель, в которую, как таракан от света, мой отец всю жизнь забивался.

— Почему же? — Генерал обиделся. — Таких кадровиков по имени-отчеству знаю.

— Только не отца, поверьте! Он такой… Он в земледелке работал.

— В литейном? М-да!.. Постойте — вспомнил! — Генерал бодро вскинул голову с жиденьким венчиком седых волос, отброшенных лысиной к затылку, но тут же помрачнел. — Нет… Это не тот Протасов. У нас один литейщик живьем сгорел. Упал на слитки и…

— Тот, товарищ генерал…

Я забросил чемодан в изголовье, скинул хромовые полусапожки и, вскочив на верхнюю полку, отвернулся к стенке. Только этой нелепой смертью отец и мог запомниться. Генералу, конечно, влетело за недосмотр в технике безопасности, пришлось подписывать акт о трагическом случае — вот и врезалась в память фамилия. А так — отец едва ли хоть раз и на глаза директору попался.

— В эвакуации много людей погибло от истощения, — донесся снизу глуховатый и ровный басок директора. — У нас со столовой нелады вышли: жулье пробралось. А он, ваш отец, припоминаю, даже в столовую за мучной похлебкой не ходил. Неизвестно чем питался… Зарплату отсылал жене. Она ведь не поехала с ним в Сибирь? Так?

— Да… Простите, я трое суток не спал…

Не хватало еще, чтобы он пустился в расспросы о матери: после смерти отца я год не отвечал на ее письма, решив домой не возвращаться. Но снизу донесся другой, почти отеческий голос:

— Что же вы так улеглись, не раздеваясь? И на голой полке. Не отдохнете же. Мы попросим постели.

Он вышел. Проводница не задержалась с бельем, сама взялась его застилать, и я вышел к окну, где стоял генерал. Тут и объяснилось его любопытство ко мне.

— Морской летчик? — спросил он, окинув меня с ног до головы тяжеловатым взглядом.

— Был… Демобилизован по ранению.

— Тяжелое?

— Так себе…

— Мой сын последнюю карточку прислал лейтенантом. В такой же форме, как ваша.

— Вернулся?

— Пропал без вести. Где-то на Севере. Выпрыгнул в море с парашютом. Искали, не нашли.

— Погиб! — сорвалось у меня. — В тех морях не наплаваться. Закоченеешь…

— Да? Вот и я жене о том же твержу, а она все надеется. Комнату его бережет в прежнем виде. О переезде куда-нибудь слышать не хочет. Анатолий любил мастерить, изобретал. Уходя из дома, обычно наказывал: «Ничего не трогайте». И в армию с этими словами отправился. В дверях опомнился, махнул рукой — дескать, поступайте как знаете. А мать до сих пор его порядок или, скорей, беспорядок блюдет. Увеличила два портрета — один школьный, другой военный — и то и дело возле них, как в церкви перед иконами…

— Анатолий Прохоров — ваш сын?

— Вы его знали?! — Генерал схватил меня под руку и увлек в купе.

— Но мне нечего больше сказать! Вместе окончили аэроклуб — и все.

— Да, да! Аэроклуб… Заодно с десятилеткой?

— Он из двадцать второй, я — из десятой школы… Высокий, тонкий…

— Да, да! Длинный!

— Нас отправили в одно училище. А там — кого куда. Понимаете? Только фамилию и помню.

Задев локтем о край стола, генерал поморщился и напомнил:

— Вы же спать хотели? Полезайте! А я… Мне тут надо поколдовать над бумагами. Не усну, как прежде, где угодно и как придется. Старею…

На полку я забрался уже без особой охоты. И генерал не знал, как вернуть душевное равновесие.

— Такие пироги… — вздохнул он, пошуршав бумагами. — В Москву меня сватали. Заместителем в главк. Еле отбоярился. Не могу! Только что из Сибири обратно перевели, с заводом не успел разобраться — и на тебе!.. А завод для меня что второй сын. Или я у него в сыновьях? Все одно…