Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Казалось, я навсегда избавился от предвоенного душевного раздвоения: один глаз свой, а другой Олегов. Но пришло письмо, и примирение с собой и судьбой снова рухнуло…

В вагоне, однако, меня укачало. Когда я очнулся, купе было пустым. В дверном зеркале отражались, радуясь солнцу, по-весеннему ярко-зеленые перелески. Туго набитый портфель генерала сигналил со столика отхромированной бляхой. Было душно. Я спрыгнул с полки и толкнул дверь.

В коридоре гулял ветерок. Пассажиры кучками жались к раскрытым окнам, курили, переговаривались. Генерал одиноко сутулился перед нашим купе. Над его крупной головой промелькнула дощечка с названием станции. Я успел прочитать: «Коний бор».

— Подъезжаем?! — сорвалось у меня: «Коний бор» — зона былых заводских массовок, наших с Олегом походов на лыжах и за грибами.

— Что? — Генерал посмотрел на меня, как на незнакомца, сердито дернул плечом. — Да!

Я перевел себе: «Не суйся! Знай свой шесток!» Что ж! Тем лучше. Я вернулся в купе и, как щемящему душу сну, отдался видению древнего города, встающего на взгорке над широкой рекой. Облитый солнцем, город будто плыл из веков в века, оттесняя пространство кирпичным лбищем кремля, отражавшим когда-то татарские стрелы; плыл, воздвигнув за стенами рать церквей и вросших в землю зданий — крепкой, на любую осаду рассчитанной кладки. Все это, немо седое, застывшее, проплыло мимо. Начались картофельные поля.

Кто не знал нашего города, мог подумать, что тут ему и конец. Но веселым гудком зашелся паровоз, и меня подняло невольным движением сердца: начинается город, настоящий, не музейный, тот, при виде которого — хочешь не хочешь — закипает предательски кровь!

Когда-то, в первом провозном полете, где новичкам полагается только «понюхать воздух», мой аэроклубовский инструктор убрал на миг обороты мотора, подвесил на перкалевых крыльях послушный У-2 под самым небосводом и кивнул на землю:

— Смотри — гитара!

Самолет перевалился в глубокий вираж, потом в «восьмерку», и я успел запечатлеть в памяти панораму родного города. От высоты или от легкой кисейной дымки город сбился плотнее, обрел четкие формы и взаправду проплыл под нами гитарой.

Древний кремль был у этой «гитары» узкой колковой дощечкой. Гриф железной дороги и бегущего рядом шоссе соединял «колки» с «декой» — группой пестрых рабочих кварталов вокруг темного острова завода. Реки, слитые у изголовья города, голубели распущенным бантом. Золотом и перламутром сверкали под солнцем церковные луковки, стеклянные крыши цехов.

Сравнение это сочли в школе удачным, а наш с Олегом одноклассник Володя Елагин, бредивший музыкой, выдал экспромт в ритме вальса:

Заключил он с Олегом, строчившим в ту пору стихи, уговор: сложить о городе песню. Но дальше этих двух строк ребята не двинулись, не успели. Да и, по совести говоря, не тот взят был запев — не сродни нашему городу, если вообще возможно воспеть сшибку вагонов на станции, автогенные всполохи над цехами, слоновье буханье молотов, те острые запашки перегорелого угля, машинного масла и металла, что разносят в часы пересменок рабочие по всем городским закоулкам.

Мелькнула фабрика-кухня — аляповатое сооружение тридцатых годов. За шлагбаумом, опущенным для пропуска поезда, вмиг натекла толпа от завода и к заводу спешащих людей. Я не узнал никого, но, глядя в мозаику из множества лиц, будто сразу приобщился к заботам рабочего люда.

— Все! — Генерал зашел за портфелем и исчез, не простясь.

Поезд замер. Я покидал его с неохотой, как укрытие во время дождя или привычный окоп. И от вагона не сразу отошел: показалось, что кто-то из толпы на перроне наблюдает за мной.

— И ты здесь, Ковригин? Нюхом чуешь, что нужен?

Бас генерала, уже не глухой и усталый, а властный, задиристый, пророкотал над гулом толпы и, как напоказ, выставил передо мной коренастого крепыша в полувоенном кителе, вздернутом на изрядно вспухшем животике: Федор Ковригин первым из рабочих нашей улицы получил какое-то техническое образование, гордился этим и, сколько я себя помнил, ходил на заводе в начальниках.

— Почуешь, коли такие новости, — угрюмо буркнул Ковригин. — Замминистра по нашу душу едет?

И все же наблюдал за мной не Ковригин. Я засек тот мгновенно ускользнувший взгляд, от которого замешкался у вагона, хотя знал, что Хаперский давно на гражданке и даже готовился к неминуемой встрече с ним — но не с таким!

В свите пожилых, по-заводскому одетых людей Аркадий, отлично сложенный блондин, выделялся не только юным цветущим лицом с девически нежным разливом крови, не только щегольской курткой поверх белоснежной сорочки с галстуком, но и подчеркнуто небрежной, независимой позой, которая, впрочем, сразу исчезла, как только генерал обратился к нему:

— А ты зачем здесь, жених?

— Так за Ковригиным! Как нитка за иголкой! — весело воскликнул Аркадий, но вмиг посерьезнел. — Ведь за наш цех взяться хотят?

— За ваш… — Генерал окинул Аркадия тяжеловатым взглядом с ног до головы, словно еще хотел что-то добавить, и вдруг повернулся к свите: — Что ж? По коням!

Мне стало легче. Аркадий двинулся за всеми, но сделал лишь два-три шага, а потом резко повернулся ко мне.

— Вася! Философ! С приездом! — выпалил он, остановившись, и такой однотонной скороговоркой, будто мы с ним расстались только вчера. — Прости, не поздоровался сразу: генерал все же, да еще и тесть… Ты за Олегом? Ему на подмогу? Смотри не ошибись! Как бы он шею себе не свернул, рискованно начинает.

— Аркадий! — Вспыхнув от мысли о взаимном подглядывании или от этих вестей об Олеге, я протянул руку. — Так ты женат?

— Пока нет, — так же быстро ответил он, увлекая меня за начальством, — но все может быть, его дочка хоть завтра готова в загс. Да я тяну, мечусь, не знаю, как лучше… В аспирантуру зовут, и завод бросить жалко — я у Ковригина в замах, крупнейший цех. А тут вдруг Москва на горизонте возникла… Генерала берут в министерство, а он дочь от себя ни на шаг…

— Не берут! Отказался! — Я все тщился слить воедино двух Хаперских, разделенных войной, и следил за Аркадием неотрывно. — Он сам мне сказал, в одном купе ехали.

— Ах так! — Аркадий будто споткнулся, но тут же наддал шагу. — Другой табак! — И вдруг он сжал мои плечи, притиснул к себе. — Но, чертушка! Выходит, я тебе рад? А иначе с чего бы стал перед тобой так раскрываться? Значит, ты прежний — да?

— Не знаю, не думал…

— «Не знаю»? Прежний, прежний! — засмеялся Аркадий. — М-да! А вот Олег, он… Ты не знаешь, почему он меня избегает? Был у нас в цехе, а ко мне ни ногой — зря! Вернется он из Москвы, передай — жду и могу ему пригодиться.