Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Я думал, Зойка пошутила, чтобы отвлечь мое внимание, избавиться от расспросов. Но, взглянув на улицу, увидел нашу распахнутую настежь калитку, чего отродясь не бывало, и мать. Втянув в плечи голову, она шла до странности прямо и не спускала с меня мрачного взгляда. Как слепая, она ткнулась грудью в калитку Пролеткиных, но за нее не шагнула.

— Мать пришла, Василий… — известила сурово, торжественно.

Я сидел как парализованный от Зойкиных откровений, когда от калитки вновь донеслось:

— Мог бы и подойти… Мог бы и на своем крылечке с Зойкой посидеть, не позорить меня…

Я опустил голову — за спиной матери, почуяв неладное, собирались соседки.

— Чего ты, Ленка, к ним пристаешь? — вмешалась одна. — Люди молодые, у них свои разговоры.

— Парень войну отслужил. Пусть отдохнет, как душа просит, — подала голос другая.

— Да он и не бездельничает! — заметила третья. — Крышу красил полдня.

— А дома-то у тебя чего ему делать, Ленка? — В голосах женщин зазвучала насмешка. — Сундуки твои двигать? Или богу молиться? — А потом — и презрение: — Пропади он пропадом, такой дом!

Женщины, кажется, только и ждали сигнала, чтобы выплеснуть накипевшее за долгие годы.

— Мужа-то на нет свела! — раздалось из растущей толпы. — Теперь за парня берешься?

— Не слушай ее, Васька! Живи по-своему! Она себя на три века обеспечила!

— Сова!

— Попадья!

Глаза матери закрылись, лоб наморщился.

— Василий, ты слышишь? Твою мать оскорбляют…

А я все сидел как немой.

— Смотри-ка, оскорбили ее! Да тебя в тюрьме сгноить мало!

— Как, бабоньки, ни прохожу мимо дома ее, так грех на душе — думаю: плеснуть керосину и…

Женщины галдели наперебой — мстили матери за презрение к их нелегкой жизни, за мужа, за ее на десять засовов закрытые двери и завешенные окна.

И тут мать стала заваливаться в сторону. Успев схватиться за рейки палисадника, она медленно сползла на колени.

— Господи! — белая рука ее взметнулась для креста и вдруг рванула с головы платок, взбила еще густые, почти без седины, но слежавшиеся волосы. — Господи! За что ж вы меня ненавидите? Что ль я — поганая? Или у вас воровала? — Тяжело дыша, она поднялась на ноги. — Что вы за люди? Чего вам надо? Да как же мне жить? Да зачем я себе? Таращусь в окно, а сын не идет. Васятка! — Она рванула воротник своей вечной телогрейки. — Не верь ты им! Я зла не делаю! И не могла я с отцом ехать… Дом всю жизнь наживали!.. Да зачем он теперь мне одной? Возьмите его! Все возьмите! Все!

Она протянула к женщинам руки и, раскинув их, грохнулась оземь. Я бросился к ней. Меня оттеснили.

— Кофту ей расстегните, кофту… — захлопотали женщины.

— Ох, уж эта чертова телогрейка! Сорвите ее!..

Мать, вся посинев, странно мычала, клацала зубами. И тогда со стаканом воды и аптечкой в руках кольцо женщин прорвала Зойка, опустилась перед матерью и, будто урок повторяя, негромко заговорила:

— Сначала нашатырю понюхаем… Так… Теперь валерьянки… отлейте-ка кто-нибудь воды из стакана, я накапаю… Так…

Когда мать, еще не открывая глаз, притихла, Зойка, отыскав пульс, подержала ее руку, поднялась и погладила меня по щеке:

— Не волнуйся, Вася. Все обойдется. Нервный припадок — с кем не бывало? — Но к женщинам повернулась деловитой. — Бегите кто-нибудь к «бетонникам» за врачом. Надо и сердце проверить, и давление. Давайте-ка перенесем ее на кровать…

Впервые в нашем доме теснился народ. К нам рвались как в бывшую запретную зону. Подоспевший врач — он нередко заменял еще малодоступную «Скорую помощь», — попросил всех выйти. Зойка сразу вытеснила женщин за дверь:

— Покой ей нужен, покой… Понимаете?

— Окна открыть! — приказал врач.

Зойка поглядела сначала на двойные рамы, потом на меня. Я попробовал раму потрясти. Она не поддавалась. В горячке я мог бы высадить ее силой или перебить стекла, но Зойка подала мне кухонный нож.

— Гвозди отогни… Спокойно, Вася. Все будет хорошо.

Я вытащил рамы, распахнул настежь окна.

— Теперь иди в сад. Понадобишься — кликнем.

Зойка легонько подтолкнула меня в спину и проводила через темные сени, но на крылечке мы поневоле задержались. Длинный черный лимузин бесшумно прокатился по мураве и замер перед нашей калиткой. Хлопнули дверцы, послышались чьи-то голоса.

— «Скорая», что ли? — удивилась Зойка. — Но ее не вызывали…

— Васятку спрашивают! — донеслось с улицы. — Говорят, от директора завода…

— От директора?! — Зойка соскочила с крылечка.

У машины, уже облепленной ребятней, красовался, привалясь к радиатору, Аркадий Хаперский. Он улыбнулся Зойке и, протянув руку, шагнул ко мне.

— Хватит праздновать, ас! Пора выполнять обещания. Прохоров ждет. Директор!

— Не могу! — Я взглядом попросил у Зойки выручки.

— Можешь, Вася! Можешь! — загорелась она. — Езжай! Без тебя управимся.

— Ты, Зоинька, всегда бальзам на душу. — Хаперский словно к ручке ее вознамерился приложиться, но его отвлекли ребятишки, готовые, кажется, забраться и на гладкую спину машины. — По частям растащат… Мы, Вася, подождем тебя на углу, а ты переодевайся и дуй туда… Привет очаровательной медицине! — Садясь в машину, Хаперский помахал Зойке.

Она подтолкнула меня к дому.

— Собирайся! За мать не тревожься. Я с ней побуду.

Когда я подошел к углу, директорская машина уже была там. Аркадий распахнул заднюю дверцу.

— Рули, Боря, на наше местечко, — уже другим, скучноватым голосом сказал он шоферу.

Машина зло фыркнула, всполошив стайку кур, и рванулась вперед. Я вжался в мягкие подушки и в этой сильной, просторной машине почувствовал себя лишним. Хаперский же, по-хозяйски отвалясь к подлокотнику, сидел свободно и, глядя за окошко, будто скучал. Потом круто обернулся ко мне, отрывисто спросил:

— В газету хочешь?

— Куда?! — Мне показалось, ослышался.

— В городскую газету могу устроить, — снисходительно пояснил Аркадий. — Туда прислали редактором стоящего журналиста. Мы подружились.

Пока я переваривал эти слова, Аркадий рассмеялся:

— Брови сдвинул! Узнаю! По-прежнему не любишь, чтоб тормошили? Но я не Олег! — Он накрыл мою руку теплой и мягкой ладонью. — Я, Вася, почему так говорю? — Его голос затеплился лаской. — Самого когда-то, как из пушки на луну, турнули из армии. Приземлился — без профессии, с одним школьным аттестатиком. Ну и хлебнул лиха. До сих пор не опомнюсь! Разве я о заводе мечтал? Нет! Моя богиня — Фемида. А теперь — что?.. Теперь заколдованный круг. Попробуй вырвись!

Он говорил, а глаза его зорко шарили по сторонам, И вдруг он цепко вгляделся в мое лицо.

— Но как ты, однако, слушаешь, Васька! Словечка не упустишь! Все в себя — и на переплав! Да ты ж прирожденный журналист! Верно говорю! А сочинения какие в школе писал? Блеск!