Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Она рассказывала, а я будто продолжал вчерашнее плавание по пустынной ночной реке — уже за островом, где будто бы передо мной то вставала мель, а то стеной накатывала волна или вдруг налетала непогода, а я все плыл и был озабочен лишь тем, чтобы не потревожить, не покачнуть сидящую передо мной и смутно похожую на Зойку девушку. И так приятно и боязно было мне охранять ее покой, ждать, чем окончится это плавание, что, когда Надя, вспомнив о забытом дипломе, собралась уходить, я с чувством выпалил:

— Спасибо!

Она засмеялась:

— За что? Чудной ты, Вася. Однако побегу. Через неделю защита. Провалюсь, хоть в цех не ходи: конец полугодия, а я отпуск взяла. До свидания!

Ее порыва хватило до калитки. А там она как на преграду наткнулась. Отступила, а потом, открыв какую-то книгу, извлекла из нее газетную вырезку.

— Знаешь, Вася, я всю ночь перечитывала Олеговы письма. И вот среди них нашла стихи. Он перед самой Победой их прислал. Они понравились мне, я их даже в цехе читала. А парторг и подскажи: «Отдай в газету, пусть напечатают». Я помчалась в редакцию. Думала: «Вот Олега порадую — стихи весь завод прочтет!» Редактор чуть ли не с рукой у меня их оторвал: «Фронтовик! И стихи приличные! Чего ж так долго при себе держала?» Написали несколько слов о самом Олеге и поместили со стихами вместе. Их потом и по радио читали. Послала газету Олегу, а он… учинил мне разнос! Сказал, что пишет скорее всего в последний раз: нет уверенности, что я, мол, и впредь не пущу его письма в оборот, для пропаганды и агитации. «Я, — говорит, — пишу их только тебе, а тем паче стихи. Только верному другу так могу раскрываться. А другим мои словеса могут показаться слишком громкими. Да и не поэзия это вовсе, а так, рифмоплетство. И вообще, есть такие святые вещи, которые в ходовую монету превращать не положено». Я места себе не находила, пока Олег не прислал индульгенцию — отпущение грехов. Его друзья по эскадрилье утихомирили. Но вчера я и эти стихи по-другому прочла. Ведь в них сам Олег! Взгляни!

Она дала мне вырезку, и я долго держал в руках эту узенькую газетную полоску.

— Да, это Олег! — вырвалось у меня, а глаза снова потянулись к стихам, и я пробежал по строчке: «Быть, а не казаться!» — Он таков!

— Вот именно! — горячо воскликнула Надя. — А я… даже стыдно, Вася! Я в том последнем письме такое ему понаписала!.. Даже о детишках… Может, он потому и умолк? В мещанки записал?

«Вполне возможно», — подумалось мне, а ее понесло дальше:

— А «негодный комсорг»?.. Это я сама себе от имени Олега такой приговор вынесла и все думаю: не затем ли Олег за проверку нашего цеха первым делом принялся, чтобы мне этот приговор выложить и на том расстаться?

— Не может быть!

— Негодный, негодный! — воскликнула Надя, поняв мой протест по-своему. — И по делам в цехе, а уж по Олеговым меркам тем более! Я это знаю. И всегда знала, что эта работа мне не по силам, она не моя. А почему согласилась?.. Это я только ему могу объяснить… И он поймет! Он должен понять! — Надя вновь воодушевилась. — Главное, что он и правда вернулся! Теперь все проще!

Она ушла в приподнятом настроении, а у меня от Олеговых загадок вдруг заломило в висках, и ведро с краской для крыши показалось просто подарком.

Вид с дома Пролеткиных открывался не хуже, чем с нашего «блюдечка», — и речная долина просматривалась в обе стороны, и пояс садов, прижатых к берегу, и шоссе за поселком, где сновали машины. Слышались отчетливые сочные звуки. В чьем-то дворе, соскочив с насеста, квохтала курица, в соседнем саду негромко переговаривались, кто-то меланхолично тюкал молотком по железу, где-то играли на гитаре. Мелодия не доходила — только уханье басов.

Я вздохнул всей грудью. Я прямо воспарил при виде мира, родного мне с детства, пока не звякнула где-то за моей спиной знакомая щеколда.

Может, это мне лишь померещилось. А может, мать в ту минуту и впрямь, возвратясь из церкви, громко хлопнула калиткой — мне в назидание или с надеждой, что обернусь. Но я и без того со вчерашнего дня поминутно ощущал в себе, как спазм, то острую жалость к матери, то полное неприятие ее, а то и удушье от первой встречи с собственным домом. И я на это хлопанье не обернулся, а поспешно сполз с конька на боковину крыши, чтобы затаиться, забыться там, дождаться, когда отпустит тягостный спазм, позволит возвратиться домой.

С яростью налег я на ржавчину, старую краску. Тер железной щеткой крышу, но оттирал как будто и собственное настроение. Сердило, что ржавчина плохо поддается, и я двигал щеткой еще сильнее. Когда уставал, поворачивался на спину, закрывал глаза. И тогда меня словно баюкало в небе — неярком, обесцвеченном зноем.

Отчистив половину крыши, я принялся красить и, когда жирные мазки легли на железо, забыл и о матери, и обо всем на свете. Время до вечера пролетело мигом. И хотя Зойка припозднилась, она еще издали увидела меня на крыше и так припустилась бежать, что под домом ее только на то и хватило, чтобы с испугом спросить:

— Ты что это делаешь?!

Я горделиво вытянулся, любуясь плодами работы.

— Как видишь! Приобретаю гражданскую специальность!

— Слазь сейчас же! Слазь!.. — Зойка затрясла лестницу, на верхней перекладине которой я стоял. — Кто тебе позволил?

— Он! — Я ткнул пальцем в небо.

Зойку боком-боком повело к крыльцу, присев на ступеньки, она уткнулась головой в колени:

— Ой, что же это такое?! С чего тебя туда занесло?

— О чем ты, Зойка? — Я спрыгнул на землю. — Я ж для себя. Мне в удовольствие.

Два пальца у меня были чистыми, ими я притронулся к теплому Зойкиному плечу, отвел от ее щеки мягкую прядку. Не будь мои руки выпачканы, я бы, наверно, и по голове ее решился погладить, так захотелось мне вдруг Зойку по-братски приласкать, вернуть былое понимание. Но она встала и, отойдя к ограде, по-хозяйски оглядела крышу.

— Надо же! Половину отмахал! Поди, работничек, магарыч потребуешь?

— А ты как думала?! — подыграл я ее шутке.