Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Тот вечер вместе с Олегом канул в войну. И очевидно, забылся бы, не найди Надю уже в Сибири то первое, шальное письмо Олега, которое будто раздвоило ее, заставило взглянуть на себя его глазами, что было непривычно для Нади.

— Ой, не верь ему! — воскликнула вгорячах Зойка. — Он девчонок и за людей не считает, по себе знаю. — А потом спохватилась. — Человек он, правда, очень серьезный, зря не напишет.

Минуло еще с неделю на ее собственном маленьком фронте — шесть часов в нетопленой школе, потом воскресник на заводе или в городе, вечером — госпиталь: читка газет или книг для раненых, письма под их диктовку; дома до полуночи — подготовка к урокам. И все эти похожие друг на друга дни Надя непрестанно думала об Олеге. Он представлялся ей таким же бойцом, что лежали в ее подшефной палате, и немного — пионерским вожатым. Потому, когда пришла Зойка вместе по уговору сочинять ответное письмо, Надя относилась к Олегу уже спокойно и уважительно — как ко всем.

Ох, как дорого обошлись ей этот самообман, попытка спрятаться за обыденность, всеобщность, свести письмо Олега к рамкам простого знакомства! Он будто снова больно стиснул ее руки, но уже так, чтоб не вырвалась.

Свое очередное письмо Олег начал с того, что оно сугубо личное, никого, кроме нее — даже Зойки! — не касается, что искал он в Наде не просто учтивую корреспондентку, а друга, такого незаменимого на всю жизнь друга, к которому все в тебе тянется, как из ночной стужи к солнышку дня — радость и боль, надежды и тревоги, все без утайки, до дна. И Олег так распахнулся в письме, что стало за него не по себе: ее недавний вожатый, такой гордый, сильный, показался беспомощным и потерянным.

Свое состояние он передал цитатой из Герцена — зачитав до ветхости письмо, Надя ее наизусть запомнила. «С начала юности искал я жизни деятельной, жизни полной, шум житейский манил меня, но едва я начал жить, как какая-то адская сила завертела меня, бросила далеко от людей, очертила круг деятельности карманным циркулем, велела сложить руки…» Насчет рук Олег тут же оговорился — им достается так, что к вечеру в кулак не сжимаются: от зари до зари на аэродроме — «кручу гайки, заношу самолетам хвосты, снаряжаю в бой летчиков, а они часто не возвращаются». И вдруг: «Живу вполсилы, даже в четверть силы — нет! — и десятой части души не расходую, хоть волосы рви на себе. Одни кроваво воюют, гибнут в огне. А я? После контузии к летной службе признан негодным. Так послали бы, как просился, пехотинцем — только б на самую передовую, чтоб сполна с фашистами рассчитаться… Так нет! Сказали, что раз знаком с авиационной техникой, ею обязан и заниматься. Спору нет — дело важнецкое: без нашего брата, технарей, ни самолет не взлетит, ни бомба не грохнет. Но все же это не в атаку ходить, лично истреблять гадов. Думал, при упорстве в жизни все одолимо и возможно раскрыться сполна — не для себя, для общей пользы. Ан нет! Подчиняйся и воле случая! Повезло — воюй, дыши полной грудью… А я будто связан по рукам и ногам, в своей судьбе ничего изменить не могу».

Писал он на бурой оберточной бумаге, неровно оторванной от измятого листа, писал урывками, разными карандашами, видно, где и на чем придется. Бумага хранила следы травы, кирпича, пыли, машинного масла, бензина и даже сажистые отпечатки его пальцев. От письма пахло войной, боевым трудом, полевыми аэродромами, к которым Надя стала приглядываться в киножурналах. А ему этого мало, как мало было того памятного ей доклада… А она, Надя? Она вся в обыденности, ни на волосок над ней. Ничего особенного — ни сейчас, ни впереди — не видит. Окончит школу, возможно, если кончится война, поступит в институт — в какой придется, теперь не до выбора, а только бы выжить, мать вон все лишние тряпки на картошку сменяла, а отец от бесконечной мучной «затирухи» приходит с завода пошатываясь.

Так она и написала Олегу: может, он ошибается, даря ей свое доверие, не по адресу обращается? Может, зря так душу распахивает? Достойной его Надя себя не считает.

А он ей свое: это, мол, ты ошибаешься, цены себе не ведаешь. Ты для меня — светлячок в ночи. Мир вокруг суров, однообразен, а часто и груб. А ты словно из будущего. Вспомню — и в сторону усталость, неприятности, мелкие, а то и мерзкие удовольствия, к которым иные так и рвутся: «Война, мол, все спишет».

О нем просил не тревожиться, а вскоре известил, что до лучших времен «скрутил себя стальными канатами». Кончились жалобы на превратности судьбы, на соседа по землянке, поражающего своим духовным убожеством. Это больше не ранило Олега. Написал, что хотя люди в их авиаполку и очень разные, а порой даже неприятные, но все как один для победы себя не щадят, и этим дороги ему. Потом стал сообщать о службе только так: «перебазировались», «летаем вовсю», «погода нелетная». Но зато сколько слов об однополчанах! Что ни письмо — портрет еще одного верного товарища со всеми сложностями и тонкостями… Видимо, Олега тянуло к людям, а люди тянулись к нему. Однажды Олег пошутил: «Хорошо, что здесь нет книг. Человек богаче любых писаний, сумей лишь открыть его душу»… А сам называл в письмах столько неизвестных Наде книг, что она хваталась за голову: «Невежда я, невежда…» И стала больше читать — урывала от сна. Читала и думала: понравилось бы Олегу?

Он обзаводился друзьями, а ее незаметно от них отрывало. Никчемными показались хлопоты школьных подруг о вечерах и танцульках ради того, чтобы пообщаться с парнями, убогими — многие уроки, смешным — отцовское желание видеть ее студенткой неважно какого, но вуза.

Мать забеспокоилась:

— Почему на воздухе не бываешь? Коньки-лыжи забросила.

— Некогда.

Отец кивнул на настенный календарь, где отмечала она получение Олеговых писем:

— Не из-за этих крестиков? Смотри!.. Не рано ли?!

Был у Нади преданный друг, одноклассник. В школе как часовой при ней. И на завод перешел, не забыл. К концу уроков непременно поджидал ее у школы и провожал домой или в госпиталь: мол, город чужой, народа всякого понаехало видимо-невидимо — обидят невзначай. Валенки Наде подшил, полку для книг повесил — словом, стал у них совсем своим человеком. И Надя охотно проводила с ним время.

А тут придет он, спросит:

— Пойдем в кино?

— Не могу!

— Сыграем в «дурачка»?

— Не хочу!

— Погуляем?

— Нет настроения!

И он в конце концов не выдержал:

— У тебя, может, новый друг появился?

— Да, Лева! Да!

— Кто?!

Из-за нахлынувших слез она только пальцем в обратный адрес на Олеговом ромбике ткнула.

— Пролеткин?! Олег? Рекомендацию мне давал в комсомол!..

Ушел и как в воду канул Лева. Никого между Надей с Олегом не осталось — только война и огромное неохватное мыслью пространство, через которое, мучительно долго ползли его уже как жизнь необходимые письма. Она и ждала их и боялась: изнуряла тревога, что все-таки Олег не за ту ее принял, не сегодня завтра раскается. В струнку вытянулась, стремясь на новый для себя «этаж», — вот-вот оборвется, как и та незримая ниточка, что зазвенела натужно между ней и Олегом.