Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Да, каждый из нас, как под панцирем, лелеял в душе эти дорогие воспоминания и всегда был рад выложить их на общее рассмотрение, чтобы согреть и укрепить других. Поэтому на фронте и не было друг от друга почти никаких тайн, даже личных, все письма, вплоть до интимных, поступали, как правило, на общий суд, и все, как свои собственные, принимали чужие переживания.

Не зря и мне пришлось однажды упрашивать Зойку присылать хотя бы пустые конверты, а потом сочинять по их поводу для друзей романтические небылицы. А она, Зойка, как и Олег, всегда была рядом со мной. Представлялась, конечно, иной, с детской скакалкой. Я и вообразить не мог, с какою, возвратясь, повстречаюсь. (Тут не словом, так тоном подчеркнул я свое восхищение перед новой Зойкой.) Вспоминал я и школьных друзей. И они, как я заметил по Елагину с Зажигиным и даже по Хаперскому, тоже словно и не расставались друг с другом.

Однажды, правда, пришла обида, когда вдруг не стало писем ни от Зойки, ни от Олега, но стоило тому подать голос, как снова былое во мне воспрянуло. И я говорил Зойке, что если и стоит что-нибудь брать из войны, так это прежде всего умение дорожить мирной жизнью, всем лучшим в ней, а еще — фронтовую взаимовыручку, солдатское братство и, наверно, пренебрежение к излишним благам, к роскоши или к карьере, не для того мы воевали, чтобы скатиться к такой суете сует, отравлять бытие, свое и общее, мещанскими потугами.

Все годы войны владело мной одно желание: исполнить как положено долг солдата. Я не жил, а служил, воевал — истово, на совесть. Все остальное как бы застыло во мне в ожидании лучших времен. Но Зойка ошибается, если думает, что мы с Олегом два сапога пара. Олег стремится подняться над жизнью, тянуть ее ввысь и ввысь к совершенству, возможно и недостижимому. Он умеет увлечь других, вечно недоволен тем, что есть, и даже от добра всегда ищет лучшего; он максималист, свои убеждения возводит в принципы, которые не сломаешь, пока не сломаешь самого Олега. Этим он часто ставит себя в такое положение, что умри, а своего добейся! Иначе — конец света, рухнут принципы.

А я иной человек. Мне хорошо везде, где меня не слишком дергают и не лезут в душу. Мне не надо славы, не мыслю я и большими масштабами. Могу целыми днями и с удовольствием копаться над чем-нибудь хитроумным, неподдающимся, хотя бы гайку наживлять в труднодоступном для подлаза месте.

— Ты летчиком, значит, стать не мечтал? — накрутив на палец прядку волос, задумчиво спросила Зойка.

— Конечно, нет! Пошел вслед за Олегом. Но я летал бы и всю жизнь, если…

— Но коли ты и в летчиках так пригодился, то, скажем, в инженерах и вовсе был бы как рыба в воде? — Она заглядывала мне в лицо. — Тебя, как я поняла, к чему-то подобному и тянет? Нет, я не о звании, его дает диплом. Я о призвании.

— Вот именно! — Меня сразу согрел ее непугливый, участливый взгляд. — К чертям диплом! За партой себя не представляю. И без него немалого достигают. Отец был малограмотный, а мастер на редкость. Или мама твоя…

— Ну это, конечно, не идеал — остаться малограмотным!

— Не идеал! — засмеялся я, скорее не от слов ее, а от теплого голоса.

— Можешь в вечерний институт поступить — есть при заводе. Петр Кузьмич Елагин там директором.

— Надо подумать…

Я так и уставился на Зойку, готовый согласиться со всем, чем в ней отзовется моя сумбурная исповедь, лишь бы продлить эти чудные минуты взаимосближения, но Зойка все это время была, увы, не только со мной. Она вдруг отвела глаза и сказала в сторону, будто самой себе:

— И все-таки самое-самое страшное вас с Олегом на войне миновало. Я не о смерти, не об увечьях. Есть такое, что кажется, лучше и не жить. Я знаю…

— Ты?!

Но Зойка уже встала:

— Смотри-ка, совсем светло! — И так же внезапно, с затаенным томлением воскликнула: — Когда же Олег домой заявится? Бессовестный! Хоть строчку бы написал!.. Ну, поплыли?

В моем переводе это означало, что наш разговор без оценки и утверждения Олега для нее — нуль. А Зойка неверной походкой спустилась к лодке, попросила для утепления мой китель и доверчиво улыбнулась:

— Я, может, усну…

В свете встающего дня да еще по течению обратный путь показался ничтожно малым. Когда за лесом вспыхнул краешек солнца, мы уже поднялись на «блюдечко» Зойка взглядом попрощалась с рекой, взяла меня под руку и виновато улыбнулась:

— Совсем сплю… Спасибо тебе. Хорошо покатались… Ты домой не пойдешь? Я вынесу в сад матрац с одеялом.

Кроме постели, она прихватила кусок хлеба и пару вареных яиц. Мы мигом их уничтожили. Я растянулся под вишнями и мертвецки уснул.

Тетя Вера не удивилась, найдя меня утром в саду. Только сказала:

— Тут голо стало. Две вишни погибли. Морозы-то в войну стояли — страсть! Пойдем, покажу шикарное местечко.

Я потянулся за брюками. Она остановила:

— Меня застеснялся? Походи в трусах. И без амуниции. Не надоела ли?

— Надоела! — рассмеялся я.

— И босиком. Земля отогрелась.

Сухие комочки рассыпались под ногами в пух, влажные травинки щекотали кожу, и, наверно, от нее, теплой, ласковой земли, вдруг поднялось во мне это полухмельное, озорное чувство долгожданной и наконец-то обретенной свободы.

— Вот! — Тетя Вера остановилась там, где под кронами вишен и слив сгустилась пахучая тень. — Место глухое, ничего не посадишь, а для беседки — самый раз. Сюда — столик, туда — скамейку. И кровать, коли надо, уставится. Доски в сарае лежат.

— Соорудим! — пообещал я от радости, что теперь могу все, чего захочу.

— Сначала позавтракай. — Тетя Вера вздохнула. — Мать твоя на базаре. Торгует она — редиской, картошкой прошлогодней. В цене сейчас. Потом, сказала, в церковь отправится. Ты ей не мешай. Пусть как хочет. Не переделаешь.

Тетя Вера поела, не присев к столу, на ходу, торопливо, как хлопотливая птица.

— Обед в ватном одеяле завернут, чтоб не остыл. Остынет — разогрей на керосинке. Я — на завод. Посмотрю, чего с лагерем затевают. — И опять вздохнула. — Придется впрягаться.

Я остался один. О досках в сарае забыл: смутило небрежно брошенное на стул вчерашнее Зойкино платье, которое, желая осмотреть дом, я увидел, ступив за его порог. Чего-то застыдившись, я удалился в сад. Тяпка, оставленная в картофельных грядках, помогла восстановить утреннее настроение. С корнем круша сорняки, разбивая крупные комья, я гонял охочих до пота мух и так упивался знакомым с детства делом, что и не заметил, когда за щелястым забором остановилась жена Оглоблина, Нина Николаевна.

— Трудишься, Васятка? — окликнула она. — А Вера где? На завод ускакала? Я так и знала. — Она понаблюдала, как я орудую тяпкой, и вдруг спросила: — А ты им крышу покрасить не можешь? Дело нехитрое, после Сибири все свои уже подновили, а то бы осенью потекли. Краску с кистями дам. И щетку железную, ржавчину отчищать. Я и Олегу это хотела предложить, да дома его не поймать, замотался совсем. А тебе ведь пока торопиться некуда? Пойдем!