Сергей Гуськов - Пути и перепутья

— Стой, ты куда?

Но Зойка исчезла. Вслед за ней и я улизнул в палисадник. Она стояла, прислонясь спиной к венцу дома, — тонкая, прямая — и отрешенно смотрела на звезды.

— О чем задумалась?

Зойка шумно вздохнула.

— А что, нельзя? — ответила насмешливо. — Как будто только вам с Олегом можно думать, а мне не о чем. Да я в одних думах и живу — как во сне, еще с войны. Все застыло во мне от них. Ждала — вернется Олег, откроюсь ему, и станет легче, опять задышу. А он… Да разве к нему сейчас подступишься? Он и с Надей-то не разберется никак, измучил и себя и ее.

Зойка отошла к скамье, кивком и взглядом позвала и меня — как на свидание! Вернее, так ее знак пожелалось истолковать мне, и я наугад, с надеждой Зойку разговорить, продлить наше уединение, поспешил спросить:

— Когда же Олег успел схватиться с Ковригиным?

— Нагляделся на Федора? — Быстрым ответом и взглядом она подтвердила, что уловка моя удалась. — Кто же он, как не князь удельный? Когда из Сибири вернулся, еще держался человеком. В цехах тогда ветер гулял, а с фронта эшелон подбитых танков пригнали ремонтировать. А как? На чем? Кранов нет, станков не хватает. Из-под снега выкапывали старые да калеченые, — что в Сибирь не нашли нужным везти. Ремонтировали сразу и станки для себя, и танки для фронта… Откуда знаю?.. Парень ходит на перевязку, стопа у него мокнет, тогда в цеху и отморозил. Ставили они для обогрева бочки с мазутом, да от него копоти больше, чем тепла: цех-то с полкилометра длиной да под дырявой стеклянной крышей… И Федор тогда наравне со всеми вкалывал. И танки пошли из ремонта, и оборудование раздобыл, и людям то валенки, то новые телогрейки доставал — быстро сумел цех на полную мощность пустить. Федор орден за это получил, гремел на весь город. Ну и как опьянел с тех пор — любой ценой ему надо теперь быть первым, над людьми возвыситься. Будто осатанел — мама верно оказала. А тут еще водка. Он и раньше попивал, а как Степки не стало, дня без этой отравы у него не проходит. А всякие прохиндеи этим и пользуются, чтобы для себя побольше урвать. И не Федор их, а они его в своих руках держат, творят что хотят…

Зойка вздохнула, подняв прутик, почертила им по земле.

— Олег?.. На Олега я в первые минуты нарадоваться не могла — просветленный, веселый, уверенный: «Учиться, только учиться — и никаких гвоздей! Всю войну об этом грезил!.. Три года, пока университет дошибу, перебьемся как-нибудь с едой и одежонкой, а потом… Потом займусь высокой наукой!..» Не смейся, Вася!.. Показал мне свою курсовую работу: «Коллектив и личность». Интере-есно-о!.. Понимаешь, люди, говорит, только думают, что каждый из них сам по себе. И часто не видят, чем и насколько друг с другом связаны, что все они общность. И вот если камень в воду бросить, то от него побегут круги, так и от каждого из нас: пусть незаметно, пусть самую малость, но что-то меняется в мире. Здорово, да? Его работа понравилась в университете. Один профессор, старый большевик, письмо Олегу прислал. Написал, что Олег мыслит свежо, самостоятельно. И что курсовая эта может стать основой не только будущего диплома, но и диссертации. Аспирантуру ему прочит и свое руководство предлагает. Представляешь? Мы втроем уже прикидывали, как проживем, когда Олег уедет учиться в Москву, А потом… Потом Петька Щербатый пришел…

Зойка снова наклонилась с прутиком к земле, что-то там крест-накрест перечеркнула и неожиданно выпрямилась, посмотрела на меня изумленно, даже с испугом.

— Ва-ася-я! — протянула вдруг, — Я сама, выходит, и виновата, что Олег враз так перевернулся, будто на все сто восемьдесят градусов. С меня началось-то! Еще в Сибири…

Началось с того, что в тамошней школе, где из-за наплыва эвакуированных учились в три смены, теснясь по трое на партах, Зойка в толпе незнакомой ей ребятни приметила Петьку Щербатого. Они были одногодками и независимо от нас с Олегом по-соседски знались даже в ту пору, когда Петькина мать прокляла Пролеткиных — за смерть мужа, за поломанную жизнь; тогда Петька из своего огорода в Зойкин даже «метро» прокопал под забором, чтобы тайком от всех переправлять к ней записки. А тут, встречая ее, делал вид, что незнаком.

Может, потому, что был донельзя худющий и бледный, кожа, кости да глазищи угольями. Дистрофик дистрофиком; Зойка в эвакуации на них нагляделась. Вот-вот начнет пухнуть с голода, а потом где-нибудь на улице подберут его окоченевшим, как подбирали в ту первую военную зиму других.

На улицу Петр почему-то после уроков никогда не выходил. Зойка и не выдержала — остановила его:

— Ты где живешь? Почему меня не узнаешь? Может, нам по пути?

— Я в школе живу, — признался Петр. — В своем классе.

— А мать?

— При чем тут она? — Петр отвернулся. — Лучше умру, чем жить по ее.

Оказалось, мать его устроилась куда-то буфетчицей, сошлась с пьяницей, в доме дым коромыслом, и Петьке противно домой заявляться. За то, что моет полы, колет дрова, топит печи, школьный сторож с уборщицей, его тайком в школе и приютили, подкармливают кое-чем.

Зойка все это пересказала своей матери, та — Терентию Хватову, а он и придумал:

— Один ему путь — к нам, в ремесленное. Иначе пропадет, золотая рота…

После училища Петр на завод, фрезеровщикам, годы вышли — на фронт. Зойке писал письма, писал и из госпиталя — был ранен в руку. А в поликлинику к Зойке пришел уже с заводским пропуском. Хватов порекомендовал Щербатого в отдел кадров — инспектором: следить, чтобы в цехах, как надо, принимали и использовали выпускников ремесленных училищ — сотнями их присылали отовсюду на набирающий прежнюю силу завод.

Петр был тогда весел. Хотя и стал инвалидом, тяжкий камень, что носил в себе из-за отца, после фронта, кажется, навсегда выбросил. Поступил в вечерний техникум, сразу на третий курс, в общежитии неплохо устроился. Еще раза два заглядывал он к Зойке в поликлинику, а потом заявился к ней домой, совершенно убитый:

— Не могу больше на этой собачьей должности. Ремесленников у нас миллион, и бед у них миллион. Разрываюсь на части, а какой толк? Начальство в цехах от меня только отмахивается: «Некогда! План!»

Петр парень-честняга. Ему — чтоб все с его подопечными было строго по закону: работа каждому по разряду и специальности, станки исправные и инструмент — полное внимание ко всем и справедливость. А новичков в цехах сплошь и рядом держат за пасынков, за подсобников, к настоящему делу не допускают, они-де зеленые, зря им такие высокие разряды в училищах присвоили.

Постоять за себя ребятишки еще не умеют, потому и на хлеб себе не всегда зарабатывают. А большинство из них — приезжие, общежитские, у многих ни отца, ни матери, осиротели в войну. Вот Петька и издергался до бессонницы от хлопот и переживаний за каждого.