Сергей Гуськов - Пути и перепутья

— Где Васятка-то? — донесся с террасы голос жены Терентия Хватова. — Хоть взглянуть на него. Своих-то не дождалась… Ни Минькю-у… Ни Сенькю-у… Ни Санькю-у — все там полегли… А я живу… Зачем?.. Ох, Вася!..

За ней пришли еще две матери, потерявшие в войну сыновей. Они, деликатно удерживая слезы, засморкались в передники и, глядя на меня глазами, полными тоски и печали, вспоминали своих Мишку или Яшку, Ваньку или Сережку. Не тетя Вера, быть бы панихиде! Она тормошила женщин, настраивала их на иной лад.

— Ну чего ты? В дом проходи, посидим все вместе, споем…

Женщины веселели и убегали, кто за огурчиками еще от прошлогодней засолки, кто за капустой или заветным куском сала. Принесли и мутного, тайно сваренного самогона, старенький патефон.

Испуганно озираясь, появилась и моя мать, сев боком к окну, чтобы следить за своим домом. Меня словно бы не заметила. А я, забытый наконец в этом многолюдье, снова приковался взглядом к Зойке.

Она переоделась в белое платье — рукавчики фонариками, лицо согрела неяркой улыбкой, чем-то напоминавшей улыбку Ивана Сергеевича, и, неспешно хлопоча оголенными руками над незатейливым столом, словно отдыхала душой в привычном ей с детства обществе, сразу став похожей на ту чуткую Зойку, которая, прислушиваясь к чему-то в себе, слышала всех, кто был ей близок, — слышала и меня.

— Ну что ты смотришь? — в который раз спросила она, встретив мой взгляд, и легонько повернула меня за плечо к двери. — Терентий Хватов пришел, узнаешь?

Степенный «бог коленчатых валов» здорово поседел, на смуглом лице белоснежная щетинка коротко остриженных усов, отчего и глаза его тоже вроде бы обесцветились, подвыгорели. Припав на ногу, ушибленную в цехе заготовкой, склонив к плечу голову, Терентий Матвеевич застыл в дверях. На меня сразу скосил взгляд, но поспешил отвернуться к тете Вере.

— Старуха моя тут? — крикнул с деланной молодцеватостью.

— Старуха? — Тетя Вера переспросила строго, даже с осуждением и вдруг, приняв его тон, молодицей вывернулась из-за чьей-то спины, манерно взяла Хватова под руку. — А зачем тебе твоя старуха? Забыл, как на станции Тайга ночку коротали?

Сердце сжалось: они «играли» передо мной, перед всеми, благородно отвлекали нас от того, что неизгладимой печатью пометило Хватовых, — гибели их трех сыновей. Они старались не портить праздничной минуты. И Зойка — тоже. Потянув меня за рукав, чтоб нагнулся, она горячо зашептала:

— Ой, жуть! Сколько мне было-то? Четырнадцать… От мамки ни на шаг. И вдруг слышу: «Верка с Хватовым от эшелона отстали!» Я в рев! Мать-то выскочила с ним за кипятком. Думали, простоим в тупике, как обычно, полдня. А тут, как назло, паровоз сменили — и айда! Остались они на морозе в чем выскочили, даже без пальто. Нас догнали уже в Красноярске, с чайником, в рваных телогрейках — железнодорожники утеплили. Тогда напарник Хватова, дядя Захар Оглоблин, меня все смешил, чтоб не ревела… Да вот он!

Зойка снова кивнула на дверь, где вытянулся долговязый, под притолоку, с узкой и лысой, как кабачок, головой, Захар Федотович, удивлявший нас раньше тем, что мог спокойно катать по ладони раскаленный уголек: кожа его, намятая металлом, огня не чуяла. Оглоблин помигал крохотными глазками, двинул кадыком по шершавой шее и сразу уловил заданный тон:

— Что за шум?

— Еще один рыцарь! Проходи, проходи! Да не заблудись, как прежде, бабий угодник! — откликнулась тетя Вера.

А Зойка снова прошептала мне:

— Завод-то на голом месте пускали… Жуть… Зима, морозы, руки к металлу пристают. А Оглоблин на монтаже оборудования, самая запарка. Суток трое не выходил с площадки, а потом, когда закрутила метель, отпустили поспать. Пурга и сбей его с пути: ввалился среди ночи в женский барак, плюхнулся где ни попадя. Утром проснулся — одни женщины! Смеху было! А главное…

Замолчав, Зойка толкнула меня плечом — на нас, слегка раскинув длинные руки, надвигался Оглоблин.

— Васька! Мать честная!.. — Он сгреб меня в охапку и чуть-чуть оторвал от пола. — С возвращением! — прогремел на всю комнату. — Эка, вымахал! И ордена у тебя!.. Чего ж планки носишь? Позвенел бы перед нами — заслужил! Ну, ты к нам домой непременно загляни. Люблю поговорить!.. Да!.. А наследника-то моего не видал? Еще нет? Постой! Ты небось и не слыхал, что Нинка-то моя разрешилась? В сорок пять лет — и на тебе: сын! Уже и не ждали…

— Захар! — строго окликнула его жена.

Но остановить шумливого Оглоблина, когда он в ударе, дело невозможное. Он лишь попытался — и то безуспешно! — унять свой заполнявший всю комнату голос:

— Чудо, правда? Я с врачами балакал. По-ихнему, Нинка могла и от бомбежки перемениться… А что ты думал? Грому сызмалу боялась. Как сверканет на небе, на пол пластом и уши заткнет. А тут с дюжину их, сволочей, на эшелон налетело — в щепки бы разнесли, не сманеврируй машинист… Нинка как обомлела, так будто и лопнуло в ней что-то…

— Сядь, бессовестный! — Нина Николаевна, сильно располневшая после запоздалых родов, с круглым румяным лицом, одетая, как всегда, опрятно и чисто, потянула мужа в сторонку, а сама в легком поклоне потупила глаза: — Здравствуй, Васятка…

Только тут увидел я рядом с собой Терентия Хватова — он всегда подходил как подкрадывался.

— Вот, Васятка… — сказал он чуть слышно, глядя с грустной, неустойчивой улыбкой. — А мой род окончился. Навсегда… Моей уже не родить…

Он потоптался на месте, будто что-то в себе заглушая, и сообщил:

— А я с завода ушел… В ремесленное — мастером… К мальчишкам после всего потянуло… И вот что: вернется Олег, передай от меня, чтоб Петьку Щербатого под себя не гнул, собою не мерил, может сломать… А Петька всем нам теперь как сын.

Терентий уже отхромал в сторонку, но вдруг поманил меня к себе и, закрыв спиной от моей матери, не сказал, а, стуча в мою грудь согнутым пальцем, будто вдолбил навсегда негромкие слова:

— Отца своего не забывай — Савелий рабочий был человек… К печи в ту ночь он добровольно подручным встал, никто его не неволил. Мог уйти спать, до этого полтора суток из земледелки не вылазил. А тут срочный заказ… Вот и… Ты, как на ноги встанешь, съезди к нему, поклонись. Литейщики доску чугунную со звездой на могилу его поставили. Зайдешь ко мне, расскажу, где искать…

Едкий туман, в который я вдруг погрузился, наверно, надолго отрешил бы меня от окружающих, но за мной явно следила Зойка. Она вновь толкнула меня плечам и, усадив за стол, внезапно, как и Олег, «проговорилась»:

— Знаешь?.. А я в наших старых рабочих просто влюблена! Потому и от завода ни на шаг. Надежно с ними как-то, спокойно. Все мелкое в них за войну отсеялось. Как породнились… Не все, конечно… Но большинство.

Разговором за столом завладели женщины. Они наперебой вспоминали, как им пришлось срываться с насиженных мест, бросать уютные дома, где любому гвоздю определено гнездо, и впервые ехать к чертям на кулички — далеко от родной округи, в края, о которых знали они лишь по каторжным песням. В их рассказах уже не было страха и горечи. Им и бескрайняя Сибирь рисовалась теперь родной деревней, хотя и вызывающей изумление.