Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Володя покосился на притихшую Надю и чуть повысил несильный голос:

— А я?.. Я, знаешь, кто по должности, Вася?.. Кхе… Комендант! Бродячий… Проснусь, и в обход по городу. Хожу и хожу — иначе ни сна, ни аппетита нет… Перипатетик! Слыхал про таких философов? По Древней Греции босиком слонялись и всякие мудрости на ходу изрекали. Кхе… Только я еще никак не умудрюсь на чем-нибудь сосредоточиться. Сяду за пианино, руки, как у куклы-дергунчика, пляшут. Стану писать — в глазах фейерверк. Что могу — так это свои картинки разглядывать. Кхе!.. Я выволок их все — с тысячу репродукций, не зря собирал… Венецианская школа, Флоренция, фламандцы, голландцы, Дюрер, французы и прочее — все школы налицо. Перебираю, пока в глазах не зарябит. Кхе… Боги, мадонны, шуты и короли, рыцари и красавицы — всех веков и сословий. Тогда — на улицу, шастать… Кхе!..

Володька и раньше почти не смеялся, а будто обозначал смех — дразнящим покашливанием. Но теперь и оно звучало иначе — вроде извинения за слабость. Может, оттого он на миг и нахмурился и, унимая внезапную дрожь в руках, постучал по земле палкой.

Недуг корежил Елагина немилосердно. И только мягкий, похожий на воркование Володькин говорок прежнее напоминал.

— Я и читать не могу. А честно — не хочу. Кхе… Отвык. На фронте две-три книги в руках побывало, и то не помню названий. Брожу по улицам, гляжу в лица — и будто читаю… Даже характеры, мысли угадываю. И знаешь, что открыл? Люди-то хорошие, черти! Только вроде бы стесняются этого, норовят испортить себя, хитрей, чем есть, показаться… Зачем? Боятся, дураками сочтут? Кхе!.. У меня ведь не взгляд стал — рентген! В госпиталях под завязку лучей тех набрался…

Опираясь на палку, он приподнялся, чтобы сесть поудобнее, и снова мне подмигнул:

— А думаешь, я напрасно брожу по городу?.. Нет! Помогаю Олегу! Без него, правда, загорелось узнать: а вдруг помру, хоть что-то от меня на свете останется?.. Нет, ты не думай, я не сдаюсь, мы еще повоюем, а я просто так, для интереса… Кхе!.. Школа, оркестр, стенгазеты да песенки, что сочиняли с Олегом, — вот и все, что я тут успел. И помнить вроде бы нечего — пустяки! Да и некому. Наших ровесников теперь раз-два и обчелся… Ан нет! Есть кому! Остались, кто был помоложе — класса на три, на четыре, а то и на пять. Их много. Я их не помню, а они меня узнают. И часто подходят, прямо на улице: «А я вас знаю, вы в нашей школе в оркестре и на пианино играли…» А одна девушка с завода даже песенку спела — помнишь? — при тебе, кажется, с Олегом ее сочиняли, в ритме вальса: «Наша семья дружна, цель у нас одна, лозунг — не унывать никогда, никогда».

Володька не спел, а проговорил свою песенку, наверно, побоялся сфальшивить, а я сразу вспомнил нехитрую мелодию, и под нее будто закружились тревожно странные и, показалось, уже неземные его слова:

— А я что удумал? Кхе… К заводу ходить, когда смена кончается и народ мимо валит как на демонстрации… Встану в сторонке и жду — кого сам узнаю или кто ко мне подойдет. Всех на помощь Олегу вербую!.. Завод, конечно, не десятилетка, но и там, Олег прав, надо уметь и за душу взять, и создать нужное настроение… Кхе…

Володя задержал пристальный взгляд на сникшей Топорковой, покачал головой и, нажав на палку, встал.

— Мне пора… Шел на уколы, а тут сразу две встречи: сначала тетя Вера, потом Надя. А я, как телеграф, новости всем перестукиваю. Встретил Надю: «Пойдем Ваську смотреть? Жаль, с Олегом они разминулись». А она, чудачка, в слезы: «Он и со мной разминулся…» Олег просто к ней зайти не успел, а она… Кхе!.. Не отпускай ее, Вася. Пусть с вами побудет. Тетя Вера и меня звала на сабантуй, но мой ресурс того… И на уколы надо.

Отковыляв к калитке, Елагин приподнял на прощание палку:

— Привет! Вопросов не задаю. Вижу, здоров! Остальное приложится. Так? Олег вернется, жду вас у себя.

Когда стих стук его палки, Надя торопливо зашарила в сумочке.

— Врачи толком не знают, что с Володей, — словно пожаловалась она. — Советуют не напоминать ему о войне. А сам он ничего о ней не рассказывает. Что-то страшное с ним случилось… С год в сибирском госпитале отлежал, потом мать увезла его — под свою ответственность. Но врачи бессильны и здесь. — Глядя в круглое зеркальце, Надя слегка припудрилась и встала. — До свидания, Вася! — сказала устало.

— Но…

— Ни слова! Ни слова! Олега я шесть лет ждала! И как же он так? А? Как с незнакомкой…

Я чуть не спросил ее: «Зачем же Володю, такого слабого, тревожить своей бедой?» А Надя будто мысли мои прочитала. Поднялась на цыпочки, чтобы стать вровень со мной, глаза в глаза, сказала тихо:

— Не бойся! Я не жаловалась. Володя не так меня понял. Плакать не собираюсь. Уже не могу. Разве у нас с Олегом такое впервой? Нет! Он давно закалил меня — бросал то в огонь, то в холод… И мне даже смешно — не веришь… Смеюсь над собой…

Ее плечи и впрямь вздрогнули точно от смеха, он всплеснулся в прищуренных ее глазах, вырвался из груди — толчками, прерывистый, словно дразнящий, и чем дальше, тем неудержимей, отчего и я поневоле растерянно улыбнулся.

Под этот почти беззвучный смех Надя и скрылась, а он все еще чудился мне, когда послышался тягучий, далекий зов матери:

— Васятка-а-а-а…

Зов долетел от нашего дома и не повторился. Со смены пошли рабочие — знакомая с детства картина. Захлопали калитки — ребятня помчалась навстречу отцам, а хозяйки, как на армейской поверке, выстроились у калиток. И началась перекличка:

— Полина, ты что раскосматилась-то? Шпильки не можешь купить?

Это жена длинного Захара Оглоблина Нина Николаевна, аккуратистка, уличная швея. Соседки к ней бегают за выкройками, за советами по хозяйству и все побаиваются ее придирчивых глаз.

— Чего удивляться-то? На что купить? Третью получку гроши приносит.

— Не говори! — несется и другой голос. — Когда над копейкой трястись перестанем?

Слова их летали над улицей, от дома к дому, как быстрые ласточки перед дождем, и вдруг — будто булыжники на мою голову:

— Ленка Протасова, поди, мильен скопила, и то трясется.

— Еще как! Из старого всю кровь выпила, за молодого примется.

— А разве Васятка вернулся?

— После обеда прошел. Верка сказала: не парень — орел!

— Мать курицей сделает!

Будто поверженный ниц опомнился я лишь от резкого, на команду похожего окрика:

— Капитан, вста-а-ать! Документы!

Вскочивший со скамьи и принявший привычную армейскую стойку, я был, конечно, смешон. Рослый парень в небрежно наброшенном на плечи выгоревшем пиджаке, войдя в палисадник, так и зашатался от хохота.

— Умора!

Его голова с нимбом жестких кудрей запрокинулась, широкое с приплюснутым носом лицо расползлось от смеха, через толстые очки уставились на меня шальные глаза. Узнав Зажигина, я отвернулся перевести дыхание, но оно мне чуть не изменило совсем.