Сергей Гуськов - Пути и перепутья

— Знаешь что? — сказал он мне в ту ночь. — До сих пор я не мог представить, как люди выносят пытки. Отец рассказывал, как белоказаки его другу спину шомполами жгли. Меня в дрожь бросало, как только представляю это. А сейчас, чувствую, сам вынесу, если придется. Честное слово! Железным становлюсь!

А на следующий день над аэродромом внезапно появилось звено быстроходных двухкилевых самолетов. Посты наблюдения с запозданием объявили воздушную тревогу. Самолеты прошли над аэродромом, но бомб не сбросили. Они подпустили к себе звено наших тупорылых «ишачков», а потом легко, одним маневром, ушли от них.

— «Мессера»? — гадали мы. — Но почему со звездами?

Прозвучал отбой воздушной тревоги. Пошли на посадку наши сконфуженные «ишачки». А вскоре все объяснилось:

— Противовоздушная оборона опозорилась. Ее не предупредили… Это были наши Пе-2. Пикирующие бомбардировщики!

Лица курсантов расцвели.

— Ничего себе бомбардировщики! Истребителям не догнать!

— Значит, и у нас есть кое-что!

— Все будет!

А через неделю на наш аэродром пригнали прямо с завода Илы, МиГи, ЛаГГи, Яки.

Олег ликовал:

— Представляешь? Пе-2 — пулеметы, бомбовый заряд. Мы еще фрицам покажем!

Поэтому нас ничуть не встревожила весть о спешной перебазировке училища. Пять ночей кряду мы не спали, отправляли на новую базу эшелон за эшелоном. Всех окрыляла быстро разлетевшаяся новость:

— Там сразу начнут учить! На новой матчасти! И срок обучения сокращен вдвое. Успеем на фронт!

И вот мы встали с Олегом в строй прославленного училища. Роту за ротой, распределив по вагонам, отпускали для последних сборов. Ту, где стояли Олег и Хаперский, почему-то обошли. Я задержался выяснить, в какой вагон их определят, и вдруг услышал жесткие слова начальника училища:

— А вы, товарищи, с нами не поедете! Вы останетесь здесь в распоряжении старшего инженера авиаполка. До свидания!

Над ротой словно ветерок пролетел — она колыхнулась. Кто-то отчаянным голосом спросил:

— А летать мы будем?..

Начальника училища опередил начальник политотдела. Он приблизился к строю и сказал сочувственно, совсем по-граждански:

— Нет, ребята… Не будете… — А потом посуровел, сказал непреклонно: — Приказ не обсуждается. Это вам известно. Да, вы мечтали стать летчиками. Может, и станете. Позднее. Полк, занявший наш аэродром, потерял при перелете технический и аэродромный состав. Его надо заменить. А вы уже немного знакомы с техникой…

А потом ко мне подошел бледный Олег.

— Вот так, Васька! Везет же некоторым… Ну ладно, прощай!

Мы стукнулись лбами, и больше Олега я не увидел. И очень не скоро узнал, что авиаполк, в который попал Пролеткин, был почти целиком уничтожен на земле внезапным налетом вражеских самолетов, что Хаперский был в этой бомбежке тяжело ранен, отправлен в госпиталь, а Олег попал в окружение и долго пробивался к своим…

В ожидании тети Веры я выбрался в палисадник и там, на скамейке в тени акаций, вновь почувствовал себя пассажиром, вымотанным долгой ездой, не способным ни спать, ни бодрствовать, ни воспринимать пространство, время или связь событий.

Узоры солнечных бликов на черной земле, замшелые бока известняковых плит на дорожке к дому, квохтание кур в пыли под оградой, чьи-то шаги и голоса за ней — все, что виделось и слышалось мне, казалось отдаленным, расплывчатым, неощутимым.

И все-таки, надолго, нет ли, но я и с открытыми глазами впал, наверно, в полусонное забытье, как не раз это случалось со мной в войну: засыпал на ходу, в строю. А иначе как бы в парне, вдруг возникшем передо мной, увидел я… Щербатого?! Митьку-Паровоза!..

Нет, не на воротах, не с головой, подкошенной телефонным проводом, каким являлся мне в детских кошмарах, а живым и даже с улыбкой. Она, пожалуй, и вывела меня из сонного помрачения — Митька отродясь не улыбался! Или задели потаенной грустинкой бархатисто-черные глаза, стрех шагов уставленные на меня в упор, — а Митька ведь людям и глаз не показывал.

— С приездом! — И голос донесся не Митькин — приветливый, а в правой руке пришельца покачнулась увесистая авоська, — Я отнесу это на террасу? Тетя Вера велела, она еще три очереди заняла в магазине. А Зоя сейчас прибежит, я ей звонил в поликлинику. Очень обрадовалась вашему возвращению…

Другое плечо у парня было косо обрублено, а пустой, перекрученный рукав гимнастерки заткнут под ремень грубошерстных гражданских брюк. Я потянулся освободить его от ноши, но однорукий спрятал авоську за спину и улыбнулся.

— Не узнали меня? А то и не помните? Для вас с Олегом я был тогда еще мал. Щербатый я, Петр…

Лишь тем, как легко, словно ухватистым крюком, держал тяжелую авоську, Петр и мог мне напомнить Митьку.

— Так вы опять поселились тут? — Я кивнул в сторону их дома, когда-то проданного вдовой.

— Что вы?! Нет! — На впалых щеках Петра проступили красные пятна. — Как отец… Как отца — вы, конечно, помните? — не стало, мы переехали на другой конец города, потом с заводом эвакуировались в Сибирь. Мать там осталась. С мужем… он сибиряк. А я вернулся, живу в заводском общежитии… Так я отнесу это на террасу?

Снова качнув авоськой, Петр, однако, замешкался, улыбнулся — застенчиво, почти по-девчоночьи:

— Тетя Вера зажглась от встречи с вами — быть пожару! Она в мою честь и то закатила пир. А я что? Рядовым был. На фронт поспел к шапочному разбору, а руки лишился в своем первом и последнем бою — в Германии, под городком Прейсиш-Эйлау…

Тут бы Митька и из памяти вон! Меня уже подмывало обнять парня, усадить, расспросить о фронтовых передрягах, как я любил расспрашивать и других, но, освободясь наконец от авоськи, Петр поспешил распрощаться:

— На завод бегу, у проходных тетя Вера и перехватила. Дело есть в механическом цехе, Олег поручил… — Мягкий взор Петра вдруг потяжелел, Петр насупился, голос его неузнаваемо погрубел. — Отец из-за жалкой груды железа себя погубил, а тут на глазах у всех обворовывают цех и знамена, премии за это получают… Или правда сейчас так и надо — обмани ближнего или он тебя обманет трижды?

«Ха! — хриплым Митькиным голосом вдруг аукнулось мне. — Пиши на всех акт! Пиши!» И даже горечью во рту отдалось…

Благо, что моему одинокому ожиданию наступил конец. За дело взялась тетя Вера, а Петр был прав — загорелась она, быть пожару!

Тетя Вера сама боялась своей азартности — еще и при Иване Сергеевиче, домохозяйкой. Встанет поутру: «Ох, голова раскалывается, поясница трещит, ни за что нынче не возьмусь». А глазами уже заприметила: сугробы за ночь намело перед домом, таракан по стенке ползет, занавески на окнах несвежие. И завелась тетя Вера — до ночи, до полного изнеможения. Пока кипятится вода для стирки, она и снег раскидает, и картошку почистит, и переделает прорву других домашних дел, коим не бывает конца.