Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Олег на протяжении всей речи стоял, не отрывая взгляда от репродуктора. На скулах перекатывались желваки. Он словно и не слышал мою мать. Только когда окликнули меня, встрепенулся:

— Да, Васька! Нам пора! Бежим!

В этот день никого из однокашников мы повидать не успели, а когда через месяц, сдав экзамены государственной комиссии, вернулись проститься с городом, найти кого-нибудь не стало возможности. Ленька Стецкий пробился на бронепоезд и уже воевал где-то. Остальных ребят разослали в военные училища. Девчонок горком комсомола призвал на трудовой фронт — на заводы и в колхозы.

Володьку Елагина отправили в пехотную школу. Он оставил нам на память отштампованные наспех в артели инвалидов свои фотографии-визитки и новые ноты.

Встретили мы одного Зажигина. Вечером, накануне нашей отправки.

Он брел по тротуару среди спешащих со смены рабочих, в распахнутой футболке и стареньких шароварах, держа на руке снятый от зноя пиджак. Без очков, с измятым лицом, он, наверно, прошел бы мимо, не поддень его Олег плечом. Зажигин выпрямился, зло сузил близорукие глаза, но, узнав нас, расцвел:

— Ба! Кого вижу! Дон-Кихот с благонравным Санчо! Любимец богов Олег сын Иванов и Васька сын не Буслаев. Поклон!

Николай и впрямь поклонился. Олег смотрел на него молча и неопределенно.

— Вот чертовщина! И разглядеть вас как следует не могу! — забеспокоился Зажигин. — Бревна таскал на заводе и очки потерял. Вижу, стриженые. Когда ж туда?

— Завтра утром.

— Завтра?! — Зажигин зашарил по карманам. — Завтра, значит… Так… — Он надел пиджак, вытянулся. — Братцы! Не откажите! Все наши испарились. Я один, как перст. Даже пахан мой в ополчение добровольно подался: никогда не думал, что он такой патриот. А меня не берут. Я уже осточертел всем в военкомате… Братцы! Не побрезгуйте. Заскочим — выпьем. В первый и последний… Угощаю. Навек обяжете.

— Почему ж в последний? — Олег рассмеялся и обнял Зажигина за плечи. — Пошли, Николай не угодник…

Зажигин повеселел. В «американке» боком прислонился к стойке, театрально швырнул на прилавок четвертную:

— Русским людям русской водки по сто грамм.

— Водки нет. Берите пиво. А то и оно скоро исчезнет…

— Э! Ладно! В сей исторический миг не содержание важно — форма. Так, Олег?

Мы встали к свободному столику. Олег взглянул на часы. Зажигин спохватился.

— Извини. Болтаю. Язык мой — враг мой. Я не то хотел сказать… Ты знаешь? Поверь, в первый раз почувствовал, что я всех вас, разбойников, люблю…

Олег кашлянул, поднял кружку с пивом.

— Пей, Коля. А то нам пора…

— Э, черт, раскис… Ну ладно! Вертайтесь, ребята! Я, может, только прозрел, а военкомат слепым считает. На завод послали бревна таскать! А? На большее не гож. «Нестроевой, нестроевой»… Да разве можно с таким отвлеченным понятием подходить к человеку? Куда ж мне теперь? В институт? За книжечки? Э, ладно! Вам не до меня. Что только деется?! Девчонки-неженки, каблучки точеные, соплей любую перешибешь — бревна со мной ворочают.

Николай, может, впервые говорил искренне, а мы стояли как истуканы. Нас ждало прощание с родными, надо было успеть выкопать для них на огородах «щели» — укрытия от бомбежек.

Отправлялись мы от аэроклуба — двести курсантов, назначенных в одно училище. С песней прошли по шоссе мимо школы с заклеенными крест-накрест окнами, мимо школьного двора, заставленного партами: в школе развертывался госпиталь.

На перроне, кроме родных, других провожающих не было. Но перед прибытием поезда появился загнанный и запыленный секретарь горкома комсомола Синицын. Нас построили, и он охрипшим ска голосом зал напутствие. После митинга подошел к нам с Олегом.

— Сегодня третий раз сюда приезжаю. Все провожаем. — Подкладкой кепки вытер наголо стриженную голову. — Братаны в первый же день ушли — теперь, наверно, воюют. Скоро и я на фронт. Только замену подберу… Кстати, Олег, Топоркова школьным секретарем потянет?

— Надя? — Олег лишился речи, но потом пришел в себя и показал Синицыну большой палец.

Подошел поезд. Курсанты рванулись в забронированные для них вагоны. Когда я, заняв место, выглянул из окна, то увидел лишь медленно, буква за буквой, уплывающую станционную вывеску.

В училище мы с Олегом попали в разные роты, но я при каждом удобном случае навещал его и Хаперского.

Настроение у всех было неважным. Нас одели в старую солдатскую форму и водили засыпать песком потолки, возить учебные цементные бомбы, копать щели и бомбоубежища. Еще мы ходили в караул и дежурили на кухне.

Такое времяпрепровождение казалось нам преступным. Сводки с фронта раздирали душу.

Письма в наш город возвращались обратно со странной пометкой: «Адресат выбыл». Все объяснила моя мать. Она сообщила об эвакуации завода, об отъезде отца и соседей с нашей улицы.

Однажды осенним вечером мы сидели на камбузе вокруг бездонного бачка и чистили картошку. Горела коптилка, освещая скудным светом лица курсантов. Мы с Олегом попали в один наряд и сидели рядом. Скучный разговор пометался, как пламя коптилки под ветром, и угас. А потом кто-то тихо спросил:

— Братцы, а сможем ли мы победить?

— Ты что?! — нож замер у Олега в руках.

— А ты не штокай! — парень рассердился. — Можем мы начистоту поговорить? Никто из нас Адольфу челом не ударит.

— И все-таки — что? — Олег подался вперед.

— А ничего… Душа болит! У тебя нет?

Олег впервые в жизни попросил у соседа докурить, закашлялся от неумелой затяжки, зло затоптал окурок.

— Коммунизм будет! Обязательно будет! — парень захлебнулся от слов. — Это закон. Но сейчас-то на всей планете — капитализм. Так? А мы? Мы — одни. И, может, мы как парижские коммунары?.. А! Ребята! Нет, мы не сдадимся на милость! Будем биться до последнего! Мне не страшно! И жизни не жалко! Вы поймите — я не от страха. Я готов… И пусть погибнем! И не зря. На нас научатся, как… на Парижской коммуне… Здорово, что мы есть! Что боремся! Но…

Олег рассмеялся, хлопнул курсанта по загривку.

— Запутался, парень… В гражданскую сколько против нас государств воевало?

— Четырнадцать… Это я знаю…

— Постой! — прервал его Олег. — Советской власти сколько лет?

— Да я не об этом…

— Сочтем наши плюсы и минусы, — опять перебил Олег.

Нет, Пролеткин не зря ходил к Петру Кузьмичу Елагину! Тот научил его думать, вскрывать связь событий. И когда мы тащили огромный бачок на плиту, тот же парень сказал страстно, словно Олег спас ему жизнь:

— А ты комиссар! Настоящий! — и пожал Олегу руку.

Кроме нас с Олегом, от тех, кто был в этом наряде, в живых никого не осталось. Они погибли один за другим. Но память моя хранит их лица в колеблющемся свете коптилки. И даже голоса хранит. И неожиданное признание Олега. С ним часто случалось так: ходит, ходит, говорит о чем попало, а потом внезапно «проговорится» о самом сокровенном.