Сергей Гуськов - Пути и перепутья

— Лет двадцать скинуть, ей-богу, туда бы вернулась! — кричала тетя Вера. — Мы тут как копченые сельди в бочке. Локтями друг друга задеваем, мешаемся, настроение портим. Всяк за место, за должность дрожит. А там — простор! По одному расставь — по району достанется!

— По области! — возразил длинный Оглоблин. — Поболе наших. Я думаю: эх, кабы все там застроить, обжить! Тогда, пожалуй, и коммунизм настанет.

— Ох и политик! — Нина Николаевна пригнула лысую голову мужа к столу. — Сидел бы!

На душе полегчало. Может, от выпитой рюмки, разогнавшей кровь, или потому, что, поговорив о невозвратном, поздравив с приездом и кое о чем расспросив, меня оставили в покое.

Без помех разглядывал я знакомые лица, на которых расписалась война. Люди стали другими. Строже, собраннее, но в своем любопытстве — и ко всему огромному миру и к каждой мелочи в нем — дети детьми.

Они говорили и о Черчилле:

— Старый оборотень! Как Гитлер прижал, к нам под крыло. Теперь опять против нас подзуживает!

И об атомной бомбе: двух молодых парней, живущих на нашей улице, завод отобрал для особого задания. Не сказали, для какого именно, но предупредили, что дело новое, очень опасное и, если жениться надумали, лучше отказаться. Но они согласились и вот уехали из города.

— Туда, туда! На это дело! — шумели за столом. — А то бы стали их предупреждать, что для женитьбы опасно?.. Американцы небось решили, что они теперь короли на земле. Ан нет! Не выйдет!..

Их все касалось — и прошлое и настоящее. Они и после всех несусветных переживаний находили чему порадоваться.

А я? Почему как заморожен? Почему, избороздив пол-Европы, вроде бы ничему и не удивился? Одно, кажется, и запомнил — хвосты фашистских самолетов в рамке прицела, когда с яростью жал на пулеметную гашетку, которую — при ее-то электрической чуткости! — достаточно было лишь слегка придавить. Я был тогда живой частью моего самолета, а с ним вкупе звеном — в звене, в эскадрилье, в полку. А кем стал?.. И кем стану?.. Мой фронтовой самолет вдруг припомнился мне, но не ревущим в небе, а «на приколе», приземленный, усталый, с опустелыми бензобаками, без боезапаса — совсем беспомощный, пока технари вновь не зарядят его горючим и маслом, снарядами к пушке и пулемету, пока не сменят уже не дающий искры аккумулятор… Выходит, и я опустел? Или подбит? Почему не найду себя, да и желаний особых не испытываю?

Из этого очередного пике в свое, неотвязное меня вывел чей-то всполошенный голос:

— Тише! Тише! Верка, к тебе, кажись, сам Ковригин! Начальник!

— Ковригин? Ого!.. Чего ему?

Тетя Вера хотела выйти к новому гостю на улицу, но тот уже встрял в дверях. Ковригин раздался вширь. В плечи ушла короткая шея, расплылись щеки, а глаза сузились; из-под усталых, красноватых век оглядывали они наше застолье мрачно и подозрительно, будто осуждали. Задержались они и на мне, и на Зойке, но, сняв с лысой головы полотняный картуз, Ковригин слегка поклонился лишь тете Вере.

— Здравствуй! Ваську встречаете? Я уже видел его, на станции. А к тебе, Вера, я по делу. Выдь на минутку.

— Выйти? Зачем? — Тетя Вера разглядывала Федора уже с привычной насмешкой. — Тут свои, секретов нет. Или отвык от нас? И какие же это дела за минутку-то делаются, а? — Она подмигнула женщинам, те отозвались смешками. — Прошел бы к столу, посидел бы с нами. И Степку помянем… Сам говорил: он во всех письмах Васе с Олегом поклоны слал…

— Не до сидений мне. — Федор отвел взгляд в сторону. — На завод еще надо, замминистра на днях в цех к себе ожидаем… А где же Олег? Почему не с вами?

— Олег в Москве. В ЦК… — Тетя Вера снова подмигнула женщинам. — С ним ведь спорить не то, что со мной… Чего меж вами произошло-то?

— В ЦК?!

Федор напялил было картуз, чтобы уйти, и стянул его, услышав, как, отходя к столу, тетя Вера проговорила:

— А о деле твоем и толковать нечего! Без тебя знаю: завком по лагерю заседал — что ни лето, одна песня… Только я еще осенью предупредила: в лагерь больше ни ногой! Свет на мне, что ли, клином сошелся? Молодых полно, образованных. Зачем мне теперь с четырьмя-то классами такое хозяйство на себя вешать? В тюрьму чтобы сесть? Не хочу!

— Вера! — почти взмолился Ковригин. — В лагере после строителей раскардаш. Столовую новую, летних домиков еще поставили; за лето тысячи три ребятишек пропустим. А через неделю уже первый заезд. Судили, рядили: кого в завхозы? Кто быстрее блеск наведет? Все в один голос — тебя! Вот мне и поручили — уговорить…

— Не ври! — жестко перебила его тетя Вера. — Сам вызвался, мне все рассказали.

— Пусть сам, — согласился Ковригин. — Но почему? Знаю, иголка не пропадет, крошки никто у детишек не стянет…

— А ты-ы?! — с угрозой обернулась к нему тетя Вера. — Не ты ли прошлым летом, стоило мне из лагеря отлучиться, привез начальство московское, своих дружков закадычных, да на лоне природы пир закатил, как у себя дома?!

— Ну, знаешь! — только и пробормотал Федор, а, выйдя на улицу, крикнул: — В десять от парткома машина! Директор с парторгом тебя будут ждать… Не забудь — в десять!

— Провалился б ты в тартарары! — в сердцах воскликнула тетя Вера. — Прохиндей! Как Степка погиб, думала, правда, отцовское сердце заговорило, переменится Федор. А он, стоило из Сибири уехать, еще пуще к власти стал рваться. Прямо осатанел, с людьми здороваться разучился. В цеху — как князь. Да трус он! Из-за меня, что ли, сюда заявился? Из-за Олега! Нахамил ему при людях, а теперь испугался… Тьфу!

Тетя Вера даже сплюнула, чтобы покончить с неприятной темой, но тут вдруг из-за стола поднялась моя мать.

— Вера-а-а! Да что же это тако-ое? — нараспев, с испугом протянула она. — Он же како-ой начальник?! А ты с ним как?.. Господи…

Мать перекрестилась, и лицо ее было таким ошеломленным, что все развеселились.

— Ленк, а Ленк, а ты б, наверно, его под божницу? А? — ехидно спросил кто-то. — Почетным гостем?

— Гостем? — аукнулось тут же. — А бывали у нее гости-то?

Мать, поджав губы, катала пальцами по столу хлебный шарик, словно и не ее обсуждали, а потом, взглянув в окно, заспешила.

— Спасибо за угощение… Мне пора…

— Куда ж ты? Куда? — Тетя Вера заступила ей дорогу. — В кои веки выбралась и… Ну, Ваську мы не отпустим!

— У него свой ум. — Мать сердито задвигала локтями. — Дом брошен. На дворе стемнело.

— Кукушки закуковали, — подбросил кто-то.

— Молиться пора.

Мать зашуровала локтями еще бойчее, хотя ее уже никто не задерживал, и ушла.

— Во суббо-о-ту-уу, эх, в день нена-а-а-стный, — во весь голос завела тетя Вера.

— Не-е-ельзя в поле, — песню с жаром и даже лихостью поддержало все застолье.

Я, наверно, слегка захмелел. Когда Зойка встала и перешагнула доску, положенную на табуретки, чтобы всех усадить, мне показалось, она шагает в бездну. Я даже окликнул ее: