Сергей Гуськов - Пути и перепутья

— Некуда! — рассудительно сказал я и подумал: «Торопиться незачем, я не Олег. Пусть все идет, как идет. Могу я дать себе волю?» А взглянув на бурую крышу Пролеткиных, представил ее в блеске свежей покраски и отправился за Оглоблиной.

А она по пути остановила другую соседку.

— У тебя лесенка есть — по крыше елозить?

— Зачем тебе?

— Васятка у Пролеткиных выкрасит.

— Молодец! — И эта женщина бровью не повела, услышав, что я полезу на чужую крышу. — И лесенку дам, и штаны. Не в парадных же мазать. Ты, Вася, только с теневой стороны начни. А то мой-то вылез на солнцепек и обгорел за минуту.

Я стоял с ними на виду у всей улицы, и мне показалось, что дело вовсе не в крыше, что меня впервые как своего приглашают в ту жизнь, которой мой дом чурался, а я хотя и тянулся к ней, но оставался только наблюдателем. И теперь мне загорелось доказать, что я не прежний, представиться улице заново.

Я отнес к Пролеткиным ведро с краской, кисть и уже возвращался с лесенкой, когда на другом конце улицы, прижав к груди книгу, появилась Надя Топоркова — в простеньком платьице, открытом до худых ключиц, в запыленных туфельках на босу ногу.

— Ой, Вася! — Заметив меня, она ускорила шаг. — Я так и думала, что тебя тут застану. Но ты занят?..

— Нет… Понимаешь, соседи брали лестницу, — зачем-то пустился я в околичности, но Надя, угадав мое замешательство, легонько коснулась моего плеча и, весело сощурясь, рассмеялась — чуть слышно, почти про себя, а потом уже, без сомнения, весело; от перемены в ее настроении улыбнулся и я.

— Я ненадолго… — Она снова дружески коснулась меня. — Посидим чуть-чуть? Я, кажется, ошалела от радости. Ночь не спала и чуть свет поднялась. Ведь Елагин-то прав: главное, что Олег вернулся! Что он жив — ох, а как я за него дрожала!.. И теперь он не в письмах, не в снах, не в ожидании. Кончилось ожидание! И какое?! Он ведь и молчал по полгода, и «раскрепощал» меня от себя, письма, фотографии возвращал. Ничего не менялось. Снова искали друг друга. А теперь — воображаю! — терзается: даст ли мне счастье? Вправе ли обременять собой? Ведь я ему, Вася, в последнем письме напрямик заявила: «Довольно с нас просто дружбы, хочу навсегда быть с тобой. Скажи куда — все брошу и примчусь…» А он приехал сам! Это ответ! Ведь правда? Иначе бы он не возвратился?

Она обернулась, и взгляд ее не был растерянным, как вчера, и не ждал ответа, а был целиком углублен в себя, в тот мне неизвестный и, показалось, бездонный мир ее чувств, в мир всего пережитого ими с Олегом за долгие годы, который и для меня обретал теперь такую весомость, заманчивость, что захотелось заглянуть в него хотя бы краешком глаза. И я вдруг припомнил:

— А со мной Олег еще в школе о тебе секретничал.

— Правда? — На смуглом Надином лице пробился румянец, — Слава богу, что мне не открывался так долго. Я б испугалась. И ничего б тогда между нами не было.

Надя снова прищурилась и словно исчезла на миг, а потом, пригладив височки, вернулась.

— Ох, и глупа я была до войны!.. Кино, волейбол, футбол — мы с папой ни одного матча не пропускали… Правда, и в музыкалку я бегала, и в балетную студию, но это так, без увлечения, за подружками и ради престижа. А людей как делила? Веселый человек — находка, поближе к нему! Угрюмый — в сторонку, испортит настроение… А с Олегом открылись другие, понятия, прежде мне недоступные. Тогда и призадумалась: а что же я такое сама? Для чего на свете?

— А дальше? — осмелел я, Надя, прикрыв глаза, казалось, обо мне забыла. — Как же вы с ним…

— Тебе интересно? — Она сразу обернулась ко мне. — Что ж? Расскажу. Хотя, сознаюсь, что за эти длинные годы и с другими не раз откровенничала, не выдерживала одиночества. Ведь оно так давно было, наше с ним первое и «чудное мгновение», что порой я даже и сомневаюсь: а было ли оно вообще?..

Надя сорвала с акации пыльный листок, растерла его в ладонях и, аккуратно отряхнув руки и платье, слабо улыбнулась:

— Ладно… Слушай…

На первый взгляд их история мало отличалась от тьмы других историй военной поры, сводимых к крылатой формуле поэта: «Жди меня, и я вернусь…» Я много встречал на фронте тех задумчивых солдат, по которым где-то за тысячи верст тосковали их беззаветные подруги, тогдашние Ярославны, но таящие свой плач в себе, чтобы не поранить других, уже лишенных войной и этого нелегкого права — ждать.

С тайным плачем жила и Надя. Не из-за горя — она ведь не потеряла, наоборот — в войну обрела Олега. Но вместе с ним, еще непонятным, далеким, обрела она и нежданную боль, неотступные сомнения.

Она не была, по сути говоря, ни обласкана, ни согрета Олегом, к чему так привыкла в своей семье, в чем представлялся ей смысл любви по книгам, кино или в грезах о будущем своем Ромео.

Олег поразил ее, когда после смерти отца пришел к Елагиным — и не несчастным пришел, а как судья, вот-вот драться начнет! В Наде тогда что-то зябко дрогнуло. Потом в пионерском лагере — от его бесконечных «встрясок». И наконец, в школе — на шопеновском вечере.

Она удивилась, когда Володька пригласил ее сопровождать доклад Олега хорошо наигранным еще в музыкальной школе этюдом Шопена.

— Олег и Шопен?.. Это смешно! Ему бы под духовой оркестр с ружьем маршировать!

— А ты попробуй! Олег — это чудо!

А потом, захваченная его необычным докладом, она вместе с подружками из музыкальной школы, как волшебного мига, ожидала в темной комнатушке за сценой своей очереди играть. И вот вспыхнула лампочка над пианино, прозвучали из тьмы слова влюбленной в Шопена Жорж Санд, теперь обращенные им, Олегом, к ней, к Топорковой:

— Играйте, играйте, бархатные пальцы!..

Все, кто играл до Нади, потихоньку пробирались в зал. Она уйти не смогла — села на стул в той же темной комнатке и затаилась, еще слыша в себе эхо недавних аккордов. Потом туда влетел Олег, за что-то упрекнул хлопотливого Володьку. В зале зажгли свет. И Надя увидела, как пылает от пережитого лицо Олега.

— Вы, наверно, поэтом станете? — обнаружила она себя и от смущения и в благодарность за такой сказочный вечер.

— Надя?! — Он схватил ее за руки, обрадовался. — Ты волшебно играла! Спасибо!.. Нет! Какой я поэт? Это так — не свое, от других отраженный свет… — И вдруг сжал ее руки до боли. — Почему ты тут спряталась? Почему ты вечно в тени?.. Есть такая красота — я весь вечер об этом думал. Выше музыки, выше поэзии! Вот ее бы познать! Помнишь, Маркс сказал: счастье — это борьба? Это правда, я чувствую… Стой! Почему ты убегаешь? Надя!

Она унесла тогда только боль в пальцах от его рукопожатий и испуг — неосознанный испуг от того, что в то время, как ее до краев заполнил этот волшебный вечер, главный виновник его витал мыслью в чем-то другом, жил как будто этажом выше.