Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Да, она могла в любой момент оборваться, эта тонкая ниточка. От вражеских бомбежек и «штурмовок» его аэродрома, о чем он в письмах иногда намекал. Из-за таинственной «полевой почты» со сложным номером. Все было призрачно, зыбко и незнакомо, кроме уже привычного Олегова «бисера», над которым просиживала часами, пытаясь вспомнить, разглядеть получше его живое лицо, увы, лишь мелькавшее перед ней — отдаленно, смутно и всегда в толпе, в мозаике лиц.

Так Надя сидела и в то морозное утро, когда в их дверь осторожно постучали. Она откликнулась, не вставая со стула. В их бараке размещалось семей тридцать, все были земляками, и не раз на дню стучались друг к другу — за солью, за новостью с фронта, с письмом оттуда или ключ оставить. Да и что было прятать? У всех одно — война да работа. Потому и двери днем не запирали.

А стук повторился — чужой, не соседский. Кинулась к двери, боясь, что разбудят отца, — он отсыпался за двое безвылазных из цеха суток, — и… попятилась. Чуть пригнувшись, чтобы пройти под притолокой, катая желваки по обветренным скулам, в самую потаенную глубь ее глаз жадно впился взглядом рослый, с резкой складкой на лбу матрос. Но вот складка разгладилась, матрос отступил, чтобы получше ее разглядеть, озарясь неяркой улыбкой, дохнул прокуренно:

— Здравствуй, Надя!..

— Здравствуйте… — Ей показалось, что снится сон.

— Опять на «вы»? Не узнала?

— Узнала… — Губы не слушались.

Она увидела вдруг себя — выцветший халатик, еще не причесана, в валенках на босу ногу, а за спиной убожество неприбранной комнаты — ведра, кастрюли, тазы на стенах и даже ее велосипед: в комнате, как в вагонном купе, и двое с трудом расходились. Из промороженного коридора холодом тронуло голые коленки — лютовала зима под Новый год! — и уже наполненно, гулко прозвучал голос Олега; все-то он уже успел рассмотреть за ее головой, даже письмо на столе:

— Чуть-чуть цидулю свою не обогнал? Только пришла? — И спохватился! — Я, может, не вовремя? У меня всего два дня, мы за самолетами на завод. Вот, навещаю знакомых… И тебя потревожил…

— Проходите… — А глаза на Олега не поднимаются.

Он разделся, просияв у вешалки сине-белым воротником, свежевыстиранной тельняшкой и какой-то медалью на темной форменке. Сел и положил руки на стол. Надя долго только их и видела — крупные, толстопалые, с несмываемой чернотой под ногтями, а вокруг вздутых вен белые пятнышки. У отца так бывало, когда нервничал. Потянуло притронуться к этим горячим, натруженным рукам. Но, испуганно убрав свои руки под стол, она замерла.

Сидел рядом совсем взрослый мужчина — крепкий, спокойный. Как отец, как его друзья, всегда добрые к ней. Только этот мужчина молчал, не сводя с нее глаз, — склонив голову, она по ударам крови чувствовала, что если сама не взглянет на него, то случится такое, чего с ней еще никогда не бывало и чего никак нельзя допустить.

Она с усилием подняла глаза, но взгляд Олега, не потревожив ее, ускользнул.

— Я ночью приехал, — сказал глуховато. — Только своих обнял, слышу — к дому танк подкатил. Мать: «Это Аркадий Хаперский. Не повезло ему. С первой же бомбежки. Списан из армии, на заводе работает, а на танке дружок-испытатель его часто домой подвозит». Ну, я вышел, обнялись с Аркадием. Он и спать не пошел, до утра просидели. Про все тутошнее мне рассказал, а я ему про судьбу эскадрильи: вместе в ней служить начинали.

И тут Олег взглянул Наде прямо в лицо и резко поднялся.

— Все! Мне пора! А Лева-то… — он назвал фамилию ее дружка, — добровольцем в десантные части уходит. Хороший парень!

— Хороший, — шепнула в ответ, а в голову стукнуло: «Чего ж Хаперский наговорил?!»

— Очень хороший! — с нажимом повторил Олег, надевая шинель. — Извини за вторжение. Думаю, не грех, что навестил: в одной школе учились. Прощай! Леве привет огромный!

Надя опомнилась, когда Олег уже зашагал от барака, и, наверно, только тогда поняла, что это действительно был Олег, а не кто-то иной… И при чем тут Лева?!

В чем была, Надя кинулась вдогонку.

— Олег! Олег!

За шинель его схватилась, а сказать будто нечего. Дрожь вместо слов неуемная. И не от стужи, нет, ее словно бы не было! От сознания, что перед ней Олег и что он уходит навсегда.

А Олег испугался:

— Ты ж раздетая! Ну-ка домой!

— Скажи, Олег… Скажи… — губы не слушались. — Мы еще увидимся?

— Нет… Не могу! Никак не могу! — Он крепко взял ее за руки и потащил к бараку.

На кровати сидел отец, заспанный, сердитый.

— Кто ж из вас кому голову зазря кружит? — строго спросил он. — Я все слышал. Ты — ему? Не смей! Олег — фронтовик. И отца его я уважал.

Надя бросилась на кушетку — и реветь! Затрясло как в лихорадке. Отец все шубы на нее набросил, чай согрел. А тут и Аркадий Хаперский заявился: всех их в чужом краю словно землячество породнило.

— Слыхала новость? — крикнул с порога. — Передай дальше: Олег Пролеткин с фронта приехал! О тебе спрашивал.

Она потом удивлялась, как не пустила в ход кулаки.

— Что ж ты ему наговорил?! Как посмел? При чем тут Левка?

— Левка?.. Верно! — У Аркадия вытянулась шея. — Сказал я Олегу о Левке. Ты ж с ним в дружбе? Нет? Ах я дурень!.. То-то Олег вроде бы в лице переменился! — И Хаперский с достоинством одернул кургузый полушубок. — А между прочим, Пролеткины в нашем доме живут! В двадцатой комнате!

Надя по привычке собиралась в школу, но едва ли соображала, куда и зачем пойдет. Одно в голове: где-то рядом Олег. Живой, настоящий, и его, может быть, уже собирают в дорогу… Тогда всему конец? Даже письмам? А что же с ней станется?

Первый урок она кое-как отмучилась, со второго удрала. Бежала и озиралась, не проглядеть бы Олега. Возле дома его едва отдышалась.

Дом был каменный, но тоже коридорной системы. Как нашла нужную дверь, как постучала, не помнит. Открыла ей тетя Вера — лицо доброе, умиротворенное, видно, от счастья, что с сыном свиделась.

— Вам кого, девушка?

Надя черную шинель Олега на гвоздике заприметила и от радости, а может, от страха как язык проглотила: дома Олег, еще не уехал!.. И попятилась от двери, чтобы караулить его на улице, когда из дома выйдет. Но тетя Вера ее удержала:

— Случилось что-то? Кого-нибудь ищете? Чья вы?

И тут за цветастой занавеской скрипнула кровать, Олег высунулся — в одной тельняшке.

— Кто там, мама? — И как закричит на весь дом: — Надя! Надюша! Я сейчас! Не убегай!

Тут все в Наде и успокоилось. Вышла на улицу, присела на ступеньки, и так захотелось напроказить — ужас!

— Молодец! — Олег выбежал как по тревоге. — Ты представить не можешь, как здорово, что пришла!

Больше они почти ни о чем не говорили. Забрели в парк — глухой, неухоженный, уголок настоящей тайги. Надя стряхивала на Олега снег с веток, толкала его в сугробы. А он лишь сиял от улыбки и топал за ней покорно, как дрессированный слон. И даже смотрел на нее не по-своему — размягченно, ласково.