Мария Прилежаева - Удивительный год

— Зачем тебе Владимир Ильич?

Но она уже догадалась, что этот парень, худущий, с каким-то удивлённым и вместе открытым лицом, пришёл к ним без камня за пазухой. А во-вторых, она чувствовала, этот парень глядит на неё восхищённо. Конечно, ей нравилось, когда её красотой восхищались.

Ну, чего тебе надо? Ты нездешний? — добрее спросила она.

— Ссыльный.

— Ой!

Как вы, должно быть, заметили, Пашино «ой!», так часто срывавшееся с её губ, могло выражать самые различные чувства: изумление, радость, участие, но только не холод. Прошка понял, что в этом доме его ждёт доброта.

— Давай я вёдра-то снесу. С полными встретил, к удаче.

— Располагай, что к удаче. А донесу сама. Мы привычны. Входи в дом, гостем будешь. Ссыльный. А я думала, новый вестовой какой из волости. Как тебя звать?

— Прошка Прохор, — поправился он. («Сейчас скажет: „Прошка, глазищи как плошки“».)

— Ой! У нас во всём Шушенском Прохора нет. Откуда ты такой заявился? Прошка. А подходит. Ты Прошка и есть. Как угадал поп имя для тебя припасти, подходяще уж больно.

— А тебя как зовут?

— Пашей зовут. Входи. А Владимира Ильича с Надеждой Константиновной нет. Рано утром уехали. Завтра, может, к вечеру будут.

И не сбылось чудо. А что будет завтра, увидим.

Женька вскочила от порога и, виляя хвостом, тявкнула раза два, встречая Прошку добродушным лаем.

— Она у нас безошибочная, хорошего человека от худого зараз отличит, — сказала Паша. — Проходи к столу, садись, гость.

Сама опустила вёдра на пол. В вёдрах плавало сверху по круглой дощечке, вода не расплёскивалась. У печки бушевал и плевался горячим паром самовар под трубой. Маленькое, до голубизны бледное существо складывало на полу самодельные, расписанные красками кубики. Серьёзно, недетски поглядело на Прошку.

— Ты прошение пришёл к нам писать?

— Нет, это Прошка, высланный к нам. А это Минька. Они латыши, отца к нам на поселенье прислали, отец катанщик, а зовут не по-нашему — Кудум. Валенки катает. А пьёт! Что заработает, то и пропьёт. Владимир Ильич с Надеждой Константиновной Миньку жалеют. Минька, чай сейчас станем пить. Прошка, а ты ещё и порядков наших не знаешь. Утром проверка, под вечер опять же проверка, удостовериться, на месте ли ты. А то унтера жандармского из города принесёт с объездом, поумней тогда надо. Если что есть неразрешённое, прячь.

— Кого ты там обучаешь?

Вошла женщина в белой кофточке, неся в руках шитьё и книгу под мышкой, заложенную спичкой на странице, где, видно, читала. Пожилая женщина, гладенько причёсанная, с широким белым лбом и смешливым взглядом.

— Откуда гость?

— Он, Елизавета Васильевна, высланный к нам.

— Шутишь! Докатилось начальство — ребятишек ссылать принялось. Чем ты их напугал?

Она посмеивалась, но улыбка у неё была душевная и звала к откровенности. Но Прошке запомнилось: «Не жалей себя. Жалость к себе расслабляет». И он не стал рассказывать, как его предал и засадил в тюрьму почитатель Екатерины Дмитриевны Кусковой Пётр Белогорский.

— Если я молодой, так наше главное в будущем, — бодро тряхнул Прошка вихрами.

— Когда так, будем пить чай.

Минька бросил складывать кубики и приковылял на кривых ножках к столу, вытянув тонкую шею, высматривая, не поставлены ли в стеклянной сахарнице конфетки.

— Будет тебе конфетка, — сказала Елизавета Васильевна.

Прошке она показалась ничем не замечательной старой женщиной в белой кофточке. Вот разве лишь любит читать! Это Прошка вмиг угадал. Хотя бы по тому, как она вошла с книжкой и положила возле себя на столе. А сама принялась шить, пока Паша даст чай. Прошка не знал, как смело и гневно поручик Крупский воевал с бесчинством царских чиновников в Польше и всюду, где ему приходилось служить, и как жена говорила ему: «Что бы ни было, я с тобой».

Сейчас Прошке было не до того, не до Елизаветы Васильевны Крупской. О чём бы ни говорили, он видел Пашу, одну Пашу. Странное что-то творилось с ним! Он был счастлив и несчастлив. Он не загадывал и не думал о будущем. Думал о том, что скоро надо ему с ней расставаться. Грудь его теснило горе, оттого что так быстро и навсегда пролетел этот нечаянный вечер. Безрассудно влюблённый! С первой встречи влюблённый Прошка! Тем не менее ум его деятельно и хитро работал, измышляя, как бы подольше побыть с Пашей.

— Я от вас до заезжего двора не заблужусь на селе в первый-то раз?

— Вполне возможно, что и заблудишься, — согласилась Елизавета Васильевна. — Проводи его, Паша.

— И я, — пискнул Минька.

— Ты с бабушкой домовничать останешься, маленький. Сдаётся мне, хватит ему одной провожатой.

Умная-преумная, понятливая, насмешливая бабушка Елизавета Васильевна! Спасибо, Елизавета Васильевна!

Тёмные облака неслись в тёмном небе, неслись холодные звёзды над селом Шушенским. Где-то в кулацких дворах, бряцая цепями, гавкали псы. Тускло светили керосиновые лампы в чьих-то оконцах, ветер гулял и шатался вдоль пустых улиц, и было бы жестоко, тоскливо, отчаянно, если бы в первый вечер своей сибирской ссылки, ещё не доезжая до места, Прошка не встретил Пашу, синеглазую, с пшеничной косой! Он уже знал, что завтра увидит Владимира Ильича. Сейчас он видел и слышал только Пашу. Одну Пашу.

— Ты не отчаивайся, — говорила она. — Ты духом не падай. Наш народ к ссыльным привычный. У нас зря не обидят. Если ты правильный человек, у нас не обидят. Наш народ такой, он правду за сто вёрст услышит. Вон Владимир Ильич, знаешь, о нём какой слух по всей Сибири идёт? Хороший, однако, говорят, человек. Справедливый. Вот что о нём говорят. Прошка, а что, рано ли, поздно скинут царя-то?

Она ставила его в тупик. Он хотел ей сказать, что жить не может без неё. Сегодня утром ещё мог. А теперь нет, не может. Прошка решил, что будет приходить к ней из своего села.

— Даль-то! — с недоверием покачала она головой. — Тайга-то!

— Что же тайга! Нипочём мне тайга.

— Ой, не хвались. Как заметёт, как завоет, как загудит! А ты, однако, Сибири не бойся. У нас народ неплохой.

Она быстро довела его до заезжего двора, слишком быстро. Горе сжимало Прошкину грудь. Зачем он её встретил, если сейчас же расставаться? Зачем?..

— Погоди здесь меня, Паша!

Он вбежал в избу.

В избе, должно быть дожидаясь его, слабо горела пятилинейная лампа с подвёрнутым фитилём. Он вошёл в сонное царство — изо всех углов, с полатей, с печки и лавок доносились храп и сопенье. Душно. Хоть рукой раздвигай спёртый воздух. Прошка вытянул из-под лавки свой деревянный сундучок, отпер ключом, повешенным на шее вместо крестика на бечёвке. На дне сундука, под рубахами, книгами и прочим Прошкиным небогатым имуществом, лежали мамины варежки из овечьего пуха, серенькие, с белыми звёздочками, белой оборочкой, вывязанной, будто кружево. Прошкина мать была кружевницей, искусницей.