Мария Прилежаева - Удивительный год

Вынес варежки Паше.

— Вот, материно наследство, отец на прощание дал перед ссылкой. Возьми, прошу тебя! Носи. Вспоминай, что живёт в селе Ермаковском сосланный Прошка.

— Не надо мне. За кого ты меня принимаешь? Чтоб я от парня чужого подарок взяла? Да ни за что!

— Какой я тебе чужой парень? Я политический ссыльный. Меня за тысячи вёрст пригнали сюда. Паша, возьми.

Он сунул варежки ей в карман, схватил за руку, притянул и — она не успела опомниться — чмокнул неловко в щёку, близко к виску:

— Ты моя первая.

Шествие медленно двигалось. Небольшая группа людей, одетых в тёмное, склонив головы, провожала гроб, плавно плывущий впереди, казалось, по воздуху, ибо Прошка не видел тех, кто его нёс. Прошка издалека следил за шествием, оно проследовало широкой улицей и повернуло за село в направлении кладбища. Прошка торопился догнать их, но бегом бежать стеснялся. За гробом разве бегут? У всех ворот вдоль улицы стояли мужчины и женщины. Пока гроб не скрылся из виду, молча, строго стояли. И после не расходились.

Вчера Прошке сказали, что Владимир Ильич и Надежда Константиновна уехали сюда, в Ермаковское, но не сказали зачем. Елизавета Васильевна и Паша не сказали о похоронах. Не хотели омрачать ему настроение. Прекрасный был вечер вчера! С Елизаветой Васильевной они вспоминали Петербург, стараясь затмить друг друга знанием разных памятных мест. Елизавета Васильевна затмила Прошку, поскольку в Питере она в детстве жила и училась и после с Надеждой Константиновной они жили на Старо-Невском проспекте. Лишь под самый конец Прошка своё наверстал, посрамив Елизавету Васильевну типолитографией Лейферта. Елизавета Васильевна не представляла, какая типолитография Лейферта на Большой Морской улице, они с Пашей рты раскрыли, узнав, что он таскал листы «Развития капитализма» на проверку Анне Ильиничне. Вон кто, оказывается, таскал листы, Прошка. А ещё Теперь не говорите ему, что не бывает любви с первого взгляда. Он стал другим человеком: что-то ликует и кричит внутри у него.

Первая любовь! Бескорыстная, застенчивая, великодушная, щедрая, единственная первая любовь, счастлив, кто испытал тебя, даже неразделённую.

Прошка догонял похороны, а из головы его не шла Паша, вся чистенькая, как белый грибок. Изумлённое Пашино «ой!» не выходило из его головы. Что делать! Он не знал, кого хоронят. Не мог он плакать об умершем человеке, которого не знал живым. Он торопился увидеть Владимира Ильича. И Надежду Константиновну. Её мать, разговорчивая и приветливая и в то же время насмешница Елизавета Васильевна, осталась в Прошкиной памяти.

Он пришёл на кладбище за селом. Невдалеке начиналась тайга. Тайга не шумела. Было тихое небо над кладбищем, затянутое тучами. Всё голо и пусто. Листья с кустов сорваны осенью. Деревянные кресты стояли над печальными холмиками.

Гроб водрузили на какое-то возвышение. Прошке видно было в гробу тонкое лицо с каштановой бородкой, спокойное и нездешнее, увенчанное ржавыми дубовыми листьями. Молодая женщина в чёрном платке не плача стояла у изголовья гроба.

Кто-то говорил речь. «Прощай, Анатолий!..»

Вдруг тоска нахлынула на Прошку. Вдруг это кладбище, эта голая осень, низкое небо, тёмная тайга, смутно видные сквозь тучу и мглу очертания Саян, и женщина над гробом, в чёрном платке, разбитая, неутешная, — всё подняло в Прошке тоску, тоску! Что жизнь? Зачем? Для чего она, всё равно конец один?..

К гробу подошёл человек. Прошка узнал его. На подольской даче он видел его фотографии.

— Мы хороним товарища и друга, погубленного царским правительством, — начал Владимир Ильич.

Едва он стал говорить, Прошка понял, что хотя Владимир Ильич в точности такой, как на фотографии, а между тем и совсем не такой: не очень высок, будто обыкновенен совсем, так почему же нельзя взгляда от него оторвать, от его живого, чуть скуластого, непрерывно изменчивого, полного чувств и душевных движений лица? Видно, ничего не было в нём вполовину. Любил так любил. Горевал, так горько. Все чувства его были сильны. Он горевал о Ванееве, говорил спасибо Ванееву.

— Спасибо тебе, Ванеев, за твою прямую и честную жизнь. Ты всю её отдал делу рабочего класса! Спасибо тебе, мы гордимся тобой. У тебя не было других задач, кроме борьбы за дело рабочего класса! Анатолий! Милый товарищ Верный товарищ.

Владимир Ильич на мгновение умолк. Взялся за горло, и брови его, летящие от переносья к вискам, сдвинулись скорбно. Медленно, словно в раздумье, полетели редкие сухие снежинки. Кружились, упадали на открытый лоб Ванеева и не таяли. Женщина в чёрном ухватилась за гроб и ненасытно глядела на восковое лицо, которое ещё недавно жило, а теперь было мёртво и чуждо всему.

— Тебя нет больше с нами, наш верный товарищ Ванеев, — тихо и медленно снова заговорил Владимир Ильич. — Как ты хотел и мечтал продолжать с нами наше общее дело! Помню, недавно Клянёмся над твоим безвременным гробом, наш друг, клянёмся, клянёмся! Нас не испугают ни тюрьмы, ни смерти. Нас мало, но будет всё больше. Наши ряды сплочены. Мы тверды. Друг Анатолий, ты был среди первых борцов. Вечная память тебе, наш дорогой Анатолий Ванеев.

Женщина в чёрном платке провела ладонью по лицу Анатолия, сметая снежинки. Чирикали пёстрые синицы в кустах. Поспешно, резко застучали молотки, вбивая гвозди в крышку гроба. Синицы вспорхнули и улетели.

Среди деревянных крестов поднялся свежий глиняный холмик. Всё кончилось.

Прошка хотел сразу после похорон подойти к Владимиру Ильичу, но Владимира Ильича окружали товарищи. Женщины под руки вели вдову. Она шагала, глядя перед собой расширенными сухими глазами.

Прошка слышал, Владимира Ильича звали зайти. У Надежды Константиновны было грустное больное лицо.

— Боюсь, не расхворалась бы ты у меня. Надо нам поторапливаться, — заботливо сказал Владимир Ильич.

Прошка приметил, в какую избу их повели, и со всех ног помчался в волостное правление. Сельский писарь приказал после похорон немедля явиться. Прошка явился. Писарь, курносый и большеухий, с маслянистыми волосами, был занят переписыванием в конторскую книгу казённой бумаги. Прошка покашлял, писарь не оторвался от бумаги. Прошка ещё нетерпеливо покашлял.

— Не на пожар, обождёшь.

Прошка ждал. Писарь подул на листок в конторской книге, убедился, что чернила просохли, закрыл книгу и принялся наставлять Прошку, как полагается жить ссыльному. Чего можно, чего не положено. Не положено без спросу из села отлучаться. Рассуждать о политике. Читать вредные книги.

— А какие вредные, как в них разберёшься?

— Про то известно властям. Не рассуждай, твоё дело слушать.

И дальше, и дальше в том же духе.

«Опоздал повидаться, уедут! Скоро отговоришься, курносый? Чтоб бык тебя забодал!»