Мария Прилежаева - Удивительный год

Твердя про себя адрес и имя, кого надо спрашивать, он без передышки взбежал на третий этаж и остановился отдышаться у двери. На двери, обитой для тепла коричневой кожей, табличка. На табличке полное имя и фамилия: «Екатерина Дмитриевна Кускова». Открыто так и написано. А у неё сегодня собирается тайный кружок! Но так как с тайными кружками Прошка до сих пор не знавался, то, недолго раздумывая, нажал кнопку звонка. В прихожую выбежал Пётр Белогорский, разгорячённый, в студенческой тужурке нараспашку.

— Явился? Молодчина! А я беспокоюсь, отчего его нет, струсил мой пролетарий?

И потащил Прошку в комнату с пёстрым ковром во весь пол, роялем и камином, где в жарком ворохе углей вспыхивали и ползли синие змейки.

— Господа! — прокричал Белогорский, вводя Прошку. — Знакомьтесь, мыслящий представитель российского рабочего класса! Екатерина Дмитриевна!

Он подвёл Прошку к Кусковой. Она была молодой статной дамой, черноволосой, в чёрном шёлковом платье. Стояла, окружённая молодыми мужчинами в студенческих тужурках и пиджаках с манишками, и курила тоненькую папироску, стряхивая пепел прямо на ковёр.

— Покажите мне его! — звучным голосом сказала Екатерина Дмитриевна. — Вы Прохор? Слышала, говорил о вас Белогорский. Господа! Какое имя, глубинное, русское! Из типографских рабочих? Господа! Как раз для типографских рабочих типично тянуться к нашему движению. Наиболее думающая публика среди русского рабочего класса. Здравствуйте, Прохор! Я Кускова. Будем знакомы. Идите к нам. Мы вам рады. Товарищи, кто-нибудь, дайте ему чаю.

Кто-то из студентов вышел в соседнюю комнату, принёс стакан чёрного чаю. Прошка побоялся оставить свою библиотечную книгу в прихожей, ему неудобно и непривычно было пить чай стоя да ещё с книгой под мышкой и стеснительно от взглядов незнакомых людей.

— Не будем его смущать, — сказала Кускова, — Пейте чай, Прохор. Осваивайтесь. Господа, не смущайте его. После он расскажет нам, что, по его мнению, нужно рабочему, к чему стремится рабочий. — Но она не стала ждать Прошкиных мнений и сама принялась говорить: — Господа! Рабочего не интересует политика.

«Вот так так!» — удивился Прошка. Как раз его интересовала политика. Из-за политики он сюда и пришёл.

— Да! Да! — восклицала Кускова, читая на его лице несогласие. — Я говорю о массе, я не имею в виду исключения. Господа! — сверкая глазами, призывала она. — Наша священная цель — добиваться лучшей жизни для рабочего класса! Наш рабочий тёмный, забитый.

Прошку кольнуло: «тёмный». Может, и тёмный, но его кольнуло. Он поставил стакан с чаем на стол, пригладил волосы на затылке: «Вот сейчас я отвечу». Но Кускова на всех парах неслась дальше. Она говорила, как тяжко, жестоко живётся рабочему классу в России. Что русский рабочий неграмотен, что в первую очередь надо добиваться для рабочего человеческой жизни. Чей долг бороться за человеческую жизнь пролетария? Наш долг. Стыдно нам, интеллигенции, что наш рабочий не досыта ест, не умеет имя своё написать. При таком положении мечтать о политической партии, о завоевании власти? Наивно, наивно. Грамоте надо сначала рабочего выучить, да чтобы не вповалку спали. Разве не правда?

Она ходила по комнате, шурша шёлковым платьем, то курила, то, бросив папироску, прижимала руки к высокой груди, обтянутой шёлком.

— Мы, интеллигенты, мыслящий класс, должны взять на себя.

— Но позвольте, Михайловский показал, что в России не рабочий, а деревенский мужик, — тонким голосом возразил студент, румяный, как барышня.

— Какой Михайловский? Вы безбожно отстали со своим Михайловским. Народился пролетариат.

— Россия — это деревня, мужик! Будущее России в мужике и деревне, — упрямился румяный студент.

Пётр Белогорский, напротив, поддакивал Кусковой.

— Да! Пролетариат. Мы решаем судьбу! — и на ухо Прошке: — Она всю Европу объездила. Ей все титаны мысли знакомы. О Бернштейне слыхал?

— Друзья! — призывала Кускова, закинув руки на затылок, будто в каком-то порыве. — Не жить нам тихой, мирной жизнью, не по натуре она нам! Хочется дела, живого, бодрящего. Где это дело?

Вокруг зашумели.

— Вы читаете в душе интеллигенции. Интеллигенция жаждет!..

— Чего она жаждет? — услышал Прошка сердитый голос. — Наш гимназический инспектор, например, жаждет повышения в чине.

— Стыдитесь! — закричал Пётр Белогорский. И Прошке тихо: — Ну как? Слышишь, стычки какие, а? А она? Уловил темперамент? Вот кто может зажечь, повести.

— Для пропаганды надо хотя бы набросок взглядов, программу применительно к русскому обществу, — требовал кто-то.

— Безусловно, необходима программа.

— Господа! Господа! — восклицала Кускова, беря с рояля тетрадку и вырывая страницы. — Господа! Давайте сочиним сообща, пусть это будет наше совместное. Мы с Прокоповичем думали Итак.

— Прежде всего надо заявить, что мы против всех и всяких революций!. — резко выступил чей-то бас.

— Разумеется. Но.

— Никаких «но». Мы за постепенное развитие общества. Революция — гибель.

— Постойте, господа! — ворвался подвизгивающий от возбуждения голос Петра Белогорского. — Я предлагаю.

Но его перебили. Кто-то произносил учёную речь об отчаянном положении русского рабочего класса. Кто-то убеждал, что образованному классу буржуазии история предназначила роль спасителя родины. Кто-то, перебивая, кричал:

— Агитировать рабочих к созданию партии — значит толкать в пропасть, в пропасть!

Все жалели рабочих. Были шум, беспорядок, споры, и Прошка ничего уже не мог понять, только то, что госпожа Кускова и гости беспокоятся за участь рабочих, но не совсем твёрдо знают, как надо рабочих спасать.

Господа! — возвысился голос Кусковой. — Начать следует с оценки рабочего движения Запада. Мы — лишь слабое повторение Запада.

— Надо начать с того, что революция не для России. России рано. Нам, русским социал-демократам, помалкивать надо про революцию, — басил, как в бочку, всё тот же неуступчивый бас.

— Нет, господа, главное и в первую очередь.

У Прошки сумбур стоял в голове. А на бумаге не получалось изложения взглядов. Было очень беспорядочно это собрание.

— Господа, — сказала наконец Кускова. — Оставим, господа. Я подумаю после. Оставим до следующей встречи.

Она бросила на рояль исписанные и перечёркнутые накрест странички. Все как будто с облегчением вздохнули.

— Верно, верно, нельзя с налёту. Такие вещи на ходу не делаются.

— Господа, к следующему разу я набросаю.

Кускова зажгла новую папироску и, пустив колечко, приблизилась к Прошке.

— Вы согласны, что рабочему в первую очередь, самую первую, надо досыта еды, жильё и культуру?

Конечно! Каждый скажет, что надо. Убедительно она говорит. Но про рабочую партию и революцию Прошка не мог сразу сказать своё мнение. Убедительно она говорит, а что-то в сознании Прошки смутно шевелится против.