Мария Прилежаева - Удивительный год

— Надя!

Владимир Ильич взглянул на неё. Она сидела, полузакрыв глаза, с бледным лицом, прямая, лишь затылком прислонясь к сену. Что, если бы тогда, в питерской охранке, проявили письмо! Что было бы? Страх её обуял. Снова тюрьма. Снова Сибирь, какой-нибудь Енисейск или Туруханск, с лютыми стужами, надолго, на долгие годы. И всё его дело отодвинулось бы надолго, на долгие годы. И сейчас его не было бы здесь, возле неё. Не было бы этого луга, тихих лучей уходящего солнца, запаха сена, этой лохматой, манящей, милой копны.

— Ах, Володя!

Он понял её бледность. Её любовь, запоздалый, неразумный, такой естественный страх.

— Что ты, Надюша! Что ты так взволновалась? Пронесло грозу. Десять дней продержали в камере, а там вернули и деньги, и паспорт. И письмо вернули целёхоньким. Вообрази, полицейского чина приставили проводить до Подольска. Для верности, чтобы точно знать, куда выбыл из столицы. Умчалась гроза, прочь, прочь морщины с чела! Что за поэт такие стихи сочинил?

— Какие же это стихи? — слабо улыбнулась она. — Это ты меня успокаиваешь.

Они долго сидели на лугу под копной. Солнце ушло за ограду деревьев. Грачи осмелели и деловито ходили совсем поблизости, копаясь в земле. Потом поднялись все разом, и чёрная тучка исчезла из глаз.

Они толковали о том, что через девять месяцев Надежда Константиновна приедет за границу. Может быть, через девять с половиной месяцев. Работы уйма, время пробежит незаметно, много будет работы по «Искре». А Владимиру Ильичу не стоит затягивать пребывание в Уфе. Пожалуй, через неделю пора и уезжать.

Прощай, наш луг. Неувиденный зелёный океан трав, прощай.

Брат и сестра разговаривали у окна, возле того лимонного деревца, где выбрала себе местечко Надежда Константиновна, когда в доме Кадомцевых происходила встреча Владимира Ильича с уфимскими рабочими и социал-демократами. Сестра сидела, облокотившись на кадку с деревцем. Брат возле стоял. Это был юноша, на вид лет семнадцати, темноволосый и хмурый.

— Эразм, ты пойдёшь с нами, — говорила сестра Инна, молодая девушка, но постарше его.

— Кто ещё будет?

— Не надо задавать вопросов.

— Ладно. Но о нём ты мне обещала сказать. Это не вопрос. Мне и Свидерский, и Цюрупа говорили Я хочу знать о нём самую суть.

Инна побарабанила пальцами о край цветочной кадки.

— Не надеешься на меня? — подозрительно спросил Эразм.

— Вполне надеюсь, Эразм. Подожди здесь.

Она встала и вышла.

«Не хотела говорить. Я её вынудил», — хмуря брови, подумал Эразм.

Но она уже вышла. Изо всей семьи Эразм больше всех любил сестру Инну. Она работала фельдшерицей в Златоусте, сейчас, как и он, приехала к родителям в Уфу в отпуск. Они не виделись целыми зимами, но дружба не рушилась, общие взгляды их связывали, стремление к значительной жизни. Эразм писал сестре письма на двадцати страницах — излияния ума и сердца. Встречаясь, они никогда не говорили о пустом и обыденном. Он любил в сестре её независимый, вольный, бунтарский нрав. Сам был бунтарского нрава. В их семье вообще не было смирных людей, хотя отец служил всего лишь писарем в казённой палате с восемнадцатирублевым месячным жалованьем. Правда, плюс к тому столярничал, делал изумительные вещи из дерева. Отец был крещёным татарином. А прадед Кадомцевых в наполеоновскую войну командовал полком башкир и татар, со славой доведя полк до Парижа Не от того ли далёкого предка передалось Эразму влечение к военным наукам, искусству полководства? Можно ли это влечение совместить с революционными взглядами? Ибо главное в жизни Эразма, основное, важнейшее было, есть и будет — революционное дело. Вот что сближало его с сестрой Инной — революционное дело, к которому он настойчиво себя приготавливал. В родительском доме витал свободолюбивый дух. Отец и мать читали запрещённые книги. В доме постоянно появлялись «политики». Все уфимские ссыльные бывали у них. Таков был дом Кадомцевых в городе Уфе на Пушкинской улице, где сейчас возле цветочной кадки стоял в раздумье угрюмый на вид семнадцатилетний Эразм.

Сестра Инна вернулась, неся свёрнутую в трубку брошюру.

— Нелегальная брошюра. Если хочешь знать, кто он, прочитай для начала немного, что отчёркнуто.

Эразм впился в отчёркнутые карандашом мелкие строки.

«Пролетариат должен стремиться к основанию самостоятельных политических рабочих партий, главной целью которых должен быть захват политической власти пролетариатом для организации социалистического общества».

Кровь прилила, гулко застучала в висках. «Захват политической власти! Организация социалистического общества!» Вот цель, ради которой стоило жить. Ясно выраженная цель. Вопрос только в том: как? Но об этом ведь они и толкуют всё время. Они — это Цюрупа, Свидерский, Якутов, Инна, Пискуновы и Чачина, знакомые Эразму социал-демократы. И он, приезжий, объединивший вокруг себя всех, о котором все говорят, что он выдающийся марксист и практик революционной борьбы, что умеет ставить реальную цель.

«Пролетариат должен поддерживать всякое революционное движение против существующего строя, являться защитником всякой угнетённой народности или расы».

Разве не верно? И верно, и ясно, будто твоя собственная мысль, а он услышал твою мысль и высказал вслух.

Эразм быстро пробежал две странички. Отчёркнуто: «На своих крепких плечах русский рабочий класс должен вынести и вынесет дело завоевания политической свободы».

«Моя мечта быть военным? Как совместить? — пронеслось в уме. — А захват политической власти? Разве голыми руками можно взять власть?»

— Пока довольно, — сказала Инна, беря у него брошюру. — Некоторое представление составил, кто таков Владимир Ильич?

Эразм кивнул.

Он был неразговорчив. Скрытность его Инне известна. Можно не повторять, что брошюра нелегальная.

— Вот что, Эразм, постарайся собраться скорее. Надень кадетскую форму.

Он бросил на неё короткий взгляд. Разумеется, он не спросил, зачем надо для этой прогулки одеться кадетом. Впрочем, не таким уж был Эразм недогадливым.

Через четверть часа они вышли из дому и направились к центру. Эразм помнил, что задавать вопросы не надо.

В двух кварталах от Центральной улицы возле них очутился незнакомый человек. Средних лет, ничем не заметный, с чёрным бантиком галстука, в шляпе и с тростью и выпущенной из нагрудного пиджачного кармашка голубой каёмкой платка.

— Брат Эразм, — представила Инна.

— Кадет Оренбургского Неплюевского корпуса, — шаркнув и выпятив грудь, отрапортовал Эразм. (Раз уж велели показываться кадетом, пожалуйста.) Инна не назвала подошедшего. Он приподнял шляпу, открывая густую шевелюру, растущую буйно и как попало.

— Идём в парк, — сказала Инна.