Леонид Волынский - Сквозь ночь

— Кто его знает… — сказал Сенечка. Он прошел босиком по комнате и щелкнул выключателем. — У нас с этим делом всегда запарка.

— Привыкли вы тут, видно, ко всему, — сказал Геннадий Петрович.

— Ничего не попишешь, — сказал в темноте Сенечка. — И ты, брат, привыкнешь.

Геннадий Петрович услышал, как под ним скрипнули пружины матраца.

Он нестерпимо долго лежал, глядя в темноту. Несколько раз считал до ста, закрыв глаза, и представлял себе медленно текущую воду, но уснуть никак не удавалось. Было душно под низким потолком, и постель пахла чем-то чужим, и неудобно было ногам на коротком диване. Хотелось курить. Он нащупал рукой одежду на стуле и осторожно оделся. Сенечка пошевелился во сне, скрипнув пружинами, и прерывисто вздохнул. Геннадий Петрович натянул сапоги, прошел на цыпочках в другую комнату и на ощупь нашел у двери свое пальто. В сенях встрепенулась и закудахтала курица; он зажег спичку, чтобы увидеть крючок, и вышел.

В детстве, на Волге, купаясь, он часто нырял на выдержку и из упрямства держался под водой так долго, что, когда вырывался на поверхность, никак не мог надышаться.

Так было и теперь. Он несколько раз глубоко вздохнул. В небе висели крупные колючие звезды, а степь за темными крышами была белая, как днем, и теперь особенно отчетливо было видно, как мал поселок и как бесконечно велика степь. Он закурил и прислушался: вдали все так же глухо и ровно постукивал движок.

Спустившись с крыльца, он обогнул угол дома, вышел на дорогу и постоял некоторое время задумавшись, сунув руки в карманы. Потом услышал, как сзади заскрипел снег и кто-то сказал:

— Володя?

Он вздрогнул и обернулся. Невысокий паренек в ушанке с торчащим кверху ухом подходил к нему, вглядываясь.

— Ох, обознался… — проговорил он, подойдя ближе. — Не скажете, время?

— Пять минут первого, — ответил Геннадий Петрович, осветив циферблат огоньком папиросы.

— Батюшки, опаздываю! — сказал паренек. Он торопливо порылся в карманах. — Прикурить разрешите?

В красноватом свете затяжки Геннадий Петрович увидел круглое, совсем детское лицо с длинными светлыми ресницами и носом пуговкой.

— На смену? — спросил он.

— Ага, — сказал паренек. — Опаздываю, медведь его забодай…

Геннадий Петрович, еще сам не зная зачем, пошел рядом с ним.

— Я тут у деда одного на квартире, — сказал паренек, — так у него ходики недобитые какие-то, вместо гири — сковородка. Представляете? — Он рассмеялся. — Вы ведь тоже приезжий, правда?

— Да, — ответил Геннадий Петрович.

— Давно здесь?

— Первый день.

— А я уже целый месяц.

— Тракторист?

— Ага… Пока что ремонтировать помогаем.

— Ну, и как? Управитесь к посевной?

— Должны, — сказал паренек. Он помолчал немного и, шмыгнув носом, добавил: — Для того и приехали.

— Это верно, — сказал Геннадий Петрович.

Улыбнувшись, он оглянулся. Темный спящий поселок остался позади. А впереди, далеко в темноте, светились неярким светом высокие окна машинно-тракторной мастерской, и крайнее слева настойчиво полыхало частыми голубыми вспышками.

1954

Они познакомились на первомайском карнавале в парке культуры и отдыха. Был очень теплый вечер; уютные аллеи, посыпанные ярко-красным песком, казались сказочно красивыми. В большой освещенной раковине играл оркестр… На следующий день она вспоминала, с чего началось. Кажется, он сказал ей: «Маска, как ваше имя?» И она ответила: «Долоре́с» — потому что на ней был испанский костюм с черными кружевами и она не знала никакого другого испанского имени, кроме имени Пассионарии, и произносила его так: «Долоре́с».

А Наташка, тоже одетая в костюм испанки с республиканской пилоткой, хихикнула и сказала: «Но пасаран», — на что он очень серьезно и уверенно ответил: «Пасаремос!»

На нем не было никакого костюма, то есть был такой, обыкновенный, не маскарадный. Наташка шепнула ей на ухо: «Очкарик, скучняга, ну его!»

И действительно поначалу ей показалось с ним скучновато. Наташку уволок какой-то долговязый и громогласный парень в костюме Александра Невского, оклеенном серебряной конфетной бумагой, и они остались вдвоем и без конца ходили по аллеям, а когда ей захотелось танцевать, то он развел руками и сказал: «Не танцую».

— Это почему же? — спросила она.

— Знаете, не приспособлен как-то, — виновато сказал он. — Да и времени не хватает, чтобы научиться…

Он рассказал ей, что в тридцать девятом кончил институт и вот уже почти два года работает конструктором, работы много, и работа очень интересная, но трудная, совсем неосвоенное дело, приходится читать много специальной литературы, и времени ни на что не остается.

— Ну, мы с вами, как говорится, одного поля ягода, — сказала она, обмахиваясь трескучим веером, хотя ей вовсе не было жарко. — Я ведь тоже в конструкторском работаю, на Двести шестнадцатом.

Он не спросил ее больше ни о чем: о номерных заводах не принято расспрашивать. А она не сказала ему, что работает не конструктором и даже не чертежницей или копировщицей, а всего-навсего машинисткой.

Сначала ее немного погрызла совесть за это, но тут же все прошло: на карнавале не грех и приврать.

И от этой маленькой, неопасной лжи, а может быть и от костюма и маски, она почувствовала вдруг какую-то необычайную легкость, будто это действительно была не она, а другая девушка, умнее, и лучше ее, и красивее. Ей захотелось вдруг закружить этого тихого паренька с темными ласковыми глазами, она повеселела, продела руку с веером под его руку и сказала:

— Пойдемте в «чертовом колесе» покатаемся.

Они покатались в «чертовом колесе», и хотя ей было страшно и очень хотелось взвизгнуть, когда колесо взнесло ее над всем парком и затем стремительно покатило вниз, она сдержалась и сидела как ни в чем не бывало и даже улыбалась. А потом сказала:

— Ну, а теперь танцевать!

— Да, но ведь я говорил вам… — растерянно начал он.

— Пустяки, с ходу научитесь, — сказала она и снова решительно продела руку с веером под его руку. — Стыдно вам не уметь.

На танцевальной площадке было тесно, пахло духами, играл военный оркестр. Капельмейстер привычно покачивал поднятой рукой, затянутой в белую перчатку, оглядываясь по временам на танцующих.

— Сначала я вас буду вести, — сказала она. — Идите смело за мной. Только поаккуратнее, на ноги не наступайте.

— А как это называется? — серьезно спросил он.

— Вальс-бостон, — сказала она. — Эх, вы… — И легонько стукнула его веером по плечу.

Она показала ему еще танго и падепатинер, потом оркестр заиграл «Дунайские волны», и он сказал:

— Ну, это, кажется, и я умею.

Они закружились, и она ощутила упругую силу и теплоту его руки и поймала его взгляд, внимательный и, как ей показалось, нежный, и ей захотелось кружиться так еще долго-долго, не думая ни о чем. Но тут оркестр стал играть медленнее и, отыграв совсем медленно последние три такта, умолк. Капельмейстер стянул с руки перчатку и принялся обмахиваться ею, а музыканты опустили на колени свои инструменты. Она снова взяла его под руку, и они вышли в аллею.