Леонид Волынский - Сквозь ночь

— Конечно, — согласилась Люба.

— Я, когда впервые увидел действующий автомат, просто-таки оторваться не мог. Пустяковый станочек, наполнение и укупорка стеклянных банок, — а какая чистота, точность и, если хотите, изящество… Взвесит, нальет, укупорит, а потом возьмет вот так, — он охватил концами пальцев стакан с газированной водой и понес его над столом, — и поставит на транспортер. Как человеческая рука — осторожно, мягко…

Люба машинально взглянула на свою руку с коротко остриженными ногтями — чтобы удобнее было стучать по клавишам — и убрала ее со стола.

— И вот мне подумалось, — продолжал Алексей, — что если бы удалось спроектировать хотя бы такой станочек, я был бы счастлив. А теперь это пройденный этап, и я делаю гораздо более сложные вещи, а все кажется ужасно несовершенным, и я всегда думаю, что вот следующая машина будет самая умная… Такая уж штука автоматика — не хочешь, а тянет…

— Который час? — спросила Люба.

— Без пяти двенадцать. Причем я считаю, что для конструктора это самая перспективная отрасль. Вот увидите, что будет через десять — пятнадцать лет. То, что вы делаете сейчас, покажется вам детскими игрушками.

— Пойдемте, пожалуйста, — сказала Люба. — Поздно уже, пока доедем…

В троллейбусе для Алексея не нашлось места, он стоял всю дорогу, держась за поручень, и смотрел на нее сверху вниз, внимательно и ласково, а она избегала его взгляда, хмурилась и покусывала губы.

У дома он снова задержал ее руку в еврей и сказал:

— Вы чем-то огорчены сегодня…

— Нет, ничего, — сказала она и отняла руку. — Голова болит немного.

— Ах ты господи, чуть не забыл, — сказал он, доставая из кармана маску. — Вот, возьмите…

— Да не нужна она мне, — пожала плечами Люба.

— Ну, тогда я себе на память оставлю, можно?

— Как хотите.

Дома было тихо. Мать спала, похрапывая в соседней комнате. Брат еще не вернулся. На столе стоял ужин, накрытый холщовой салфеткой. Люба посидела, катая пальцем по скатерти черствую крошку, поднялась, посмотрела в зеркало.

— У, подлая… — тихо сказала она и крепко — до красноты и боли — стерла платочком черную крапинку над верхней губой.

А в субботу под вечер Лидия Иванна снова пробасила под дверью:

— Люба, вас к телефону.

И хотя Люба всю неделю твердила про себя «нет», они снова встретились. Май выдался на редкость теплый, вечером было много людей в белом, и поэтому все выглядело очень празднично.

Любе всегда нравились такие вечера, но сегодня все казалось ей ненужным. Алексей купил букетик нарциссов. Она молча взяла их и держала у лица, пачкая нос и губы желтой пыльцой. Они погуляли по набережной, и Алексей без умолку говорил, а она плохо слушала и напрягалась, чтобы понять, о чем он рассказывает.

«Ох, как глупо, — думала она. — Ужасно глупо… Надо же в конце концов сказать… Надо, надо, надо!.. Но как?..»

Они свернули с набережной в парк, прошли по чистым, усыпанным красным песком аллеям. На площадке играл духовой оркестр. Алексей замолчал. Она тоже шла молча, и это было совсем плохо. Молчание становилось с каждой минутой все более плотным — казалось, его уже можно пощупать. Но Люба не в силах была выжать из себя ни единого слова.

«Я вам солгала. Я вас обманула…» Нет, не так… «Между прочим, вы, наверное, думаете, что я конструктор?» Фу, черт, как глупо… Можно так: «Кажется, произошло недоразумение…»

Вместо всего этого она сказала:

— Ну что же вы молчите, расскажите что-нибудь.

— Да я весь вечер трещу, как сорока, — сдержанно проговорил Алексей. — Мне даже казалось по временам, что вы не слушаете.

— Господи, да нельзя же все об одном, — сказала Люба, ужасаясь своей грубости.

Алексей помолчал немного и рассмеялся.

— Вот спасибо за откровенность! — сказал он.

После этого они еще немного походили молча, а потом Алексей снова рассмеялся и сказал:

— Совсем разучился говорить о чем-нибудь, кроме машин. А если вдуматься, то вся эта машинерия только для того и нужна, чтобы освободить человека от такой вот идиотской узости… Пойдемте-ка потанцуем, а то я так недоучкой и умру. Ведь взялись научить…

Прошло еще две недели. Все это время Алексей звонил часто, почти каждый вечер. И всякий раз, идя к телефону, Люба бледнела и твердила про себя «нет», а вслух говорила «да»; и всякий раз, подходя к тому месту, где они уславливались встретиться, давала себе слово сегодня же обязательно сказать. «При первом удобном случае», — мысленно добавляла она. Но удобного случая все не было.

Они ходили в кино, гуляли по улицам, ели мороженое, сидели на скамьях в парке, немного танцевали, слушали в театре «Евгения Онегина», и Любе казалось, что все эти вечера плотно набиты маленькими неправдами. Алексей говорил о книгах, которые она знала только по названиям. «Читали?» — спрашивал он, и она отвечала: «Да… но давно…» О Маяковском она сказала: «Он непонятный», — хотя не помнила ни одной строчки.

Как-то они спрятались от быстрого майского ливня под деревом, и Алексей, прислушиваясь к убегающим, слабым уже раскатам грома, вдруг продекламировал:

— «Ты скажешь: ветреная Геба, кормя Зевесова орла, громокипящий кубок с неба, смеясь, на землю пролила…»

А Люба смотрела, как вскипают и лопаются пузыри на лужах, и силилась вспомнить начало — и вспомнила только первую строчку: «Люблю грозу в начале мая». А дальше получалась сущая чушь: «…когда весенний первый гром, бразды пушистые взрывая, сияет в небе голубом…»

«Ничего я не знаю, — с тоской думала она. — Ни-че-го… Фифа, дурочка… Неужели же он не замечает?..»

Еще совсем недавно жизнь была как погожий день — если и набежит облачко, то ненадолго. Училась в школе. Не бог весть как, но двоек, во всяком случае, не хватала. Ходила на каток, играла в волейбол за сборную школы, танцевала до упаду на вечерах, получала записки от мальчишек. Плакала, когда пал Мадрид. Ненавидела Гитлера. Хотела поступить в вуз — не вышло, срезалась по математике. Погоревала и успокоилась. Мать говорила: «Не всем же инженерами, вот пусть уж Митя, а ты девушка, среднее получила — и слава богу. Не пропадешь…»

Надо было работать — и так нелегко без отца. Бухгалтерию не любила, поступила на курсы машинописи. Печатала прилично, чисто, по слепому методу, триста знаков в минуту. Взяли на Двести шестнадцатый, где отец до последнего дня работал лекальщиком. На заводе к ней относились хорошо, прошлым летом дали соцстраховскую путевку в дом отдыха. Там было приключение: красивый сорокалетний человек, приехавший из Арктики, ходил за ней по пятам, говорил о любви, о своем одиночестве, а когда они остались вдвоем в лесу, обнял ее, дыша в лицо смесью табака, одеколона и водки, сказал: «Ну что вам стоит?..»