Леонид Волынский - Сквозь ночь

Она ударила его по щеке, и потом весь день старалась унять дрожь и потирала ушибленный палец. А он до самого конца не взглянул на нее и только перед отъездом подошел и сказал с какой-то каменной злобой: «Вот пожили бы годика два-три в Арктике, поняли бы, что такое любовь».

Что такое любовь… Наверняка уж не это его «что вам стоит…». А все-таки что же? Неужели же то, что тянет ее к этому скучняге и заставляет ее притворяться, мучиться, лгать?

Она временами ненавидела в нем все: очки, тихий голос, умные разговоры. Порой ей хотелось, чтобы он накричал на нее, напился до бесчувствия, сказал глупость.

А когда его не было, она только о нем и думала.

В школе был у них паренек в очках, умница и выскочка, над ним все втихомолку посмеивались, и Люба как-то сказала: «Ох, девчата, убейте, ни за что за очкарика не выйду». А теперь ей казалось, что она знает Алексея не месяц, а давным-давно и что такие, как он, всегда ей нравились.

Становилось уже совсем жарко. Они поехали как-то в речном трамвае за город, там взяли лодку, долго катались. Алексей сидел на веслах и внимательно смотрел на нее; его взгляд, как всегда, немного тревожил и раздражал ее и в то же время был ей приятен, как приятны были и тишина, и мерные всплески весел, и гладкая вода, отражавшая сиреневое вечернее небо.

Она сидела, погрузив руки в воду и пропуская сквозь пальцы упругие холодящие струйки, и вдруг, сама не зная зачем, нахмурилась и плеснула в Алексея, а он улыбнулся и продолжал смотреть на нее, откидываясь с каждым взмахом весел. На волосах его и на стеклах очков дрожали серебряные капли.

— Да ну, рассердитесь же! — сказала она.

— Не могу, — сказал он, все так же мерно откидываясь, не сводя с нее глаз.

— Ах, я и забыла, вы добрый… — насмешливо протянула она.

— Я люблю вас, — виновато сказал он и рывком выдернул из воды весла.

Люба опустила голову, чувствуя, как теплеет и делается горячим лицо. Было очень тихо; она слышала толчки сердца и плеск воды, стекающей с поднятых весел. Течение медленно сносило лодку. Где-то на берегу крикнули: «Миша!» — рассмеялись и растянули гармонь. Опять стало тихо. Она не поднимала головы и молчала. Весла снова беззвучно упали в воду, и лодка двинулась к берегу.

Она не помнила, как вышли из лодки и как вернулись в город. Она помнила только три слова — те самые три слова, которые давеча в театре толстенький Ленский, смешно прижимая руки к груди, пропел Ольге и которые когда-то мальчишки писали ей корявыми буквами на страничках, вырванных из арифметической тетради; те самые три слова, которые говорил ей тот, в лесу, перед тем как сказать: «Ну что вам стоит…»

Эти слова всегда казались ей взятыми из какой-нибудь книжки, ненастоящими и немного смешными. Но теперь она мысленно повторяла их, как повторяют полюбившуюся мелодию, когда хотят удержать ее в памяти.

И Алексей, словно понимая это, молчал всю дорогу и только у дома взял ее руку и посмотрел в глаза. И в это мгновение разом погас свет во всех окнах и в уличных фонарях, и в неожиданно густой темноте вразнобой, коротко и по-волчьи уныло завыли гудки и сирены.

— Это учебная тревога, — сказал Алексей.

Она крепко сжала его руку и с щемящим, тягостным чувством смотрела, как прожекторы, скрещиваясь и разбегаясь, обшаривают побледневшее, хмурое небо.

И теперь щемящее чувство не оставляло ее. Когда она утром, едва проснувшись, вспомнила все и поняла, что это действительно было, а не приснилось ей, и подумала о том, что ждет ее впереди, она зажмурилась и прикрыла лицо руками.

Все теперь казалось ей совершенно потерянным. На работе она с излишней силой стучала по клавишам, делала ошибки и дергала каретку так, будто именно машинка была повинна во всем. Она перебрала в уме все возможные варианты дальнейшего — выхода действительно не было.

Рассказать обо всем теперь!.. Значит, она притворялась, лгала, играла глупую роль только для того, чтобы вытянуть из него эти три слова? А что же дальше? С кем посоветоваться? Кому сказать? Наташке? Отмахнется, не поймет… Брату? Засмеет. Матери? Вздохнет, погладит по голове: «Обойдется, доченька, свет не клином сошелся…»

Придя с работы, она постучалась к Лидии Иванне.

— Если меня будут звать к телефону, — сказала она, краснея, — говорите, пожалуйста, что нет дома.

— Сегодня или вообще? — пропела басом Лидия Иванна, улыбаясь и приподнимая и без того высокие брови. — Да что вы стоите у двери, заходите, милочка…

Лидия Иванна была женщина немолодая, бурно и несчастливо пожившая и поэтому считавшая себя особенно проницательной в сердечных делах. В молодости она была актрисой, играла в студии, где вместо декораций на сцене стояли фанерные кубы, пирамиды и ширмы, а режиссер исповедовал ритмопластику и более всего ценил в людях гибкость и цирковое бесстрашие. Теперь же она руководила драмкружком (или, как она говорила, сильно нажимая на «о», «драмколлективом») при Доме культуры пекарей и вела образ жизни непризнанного гения: ела всухомятку, много курила, хрипло кашляла, носила причудливые халаты из недорогих, но ярких ситцев, вздыхала об упадке театра, а о Станиславском говорила с небрежной интимностью, называя его Константином Сергеичем.

Люба вошла в ее комнатку, уставленную гипсовыми статуэтками и увешанную пожелтевшими фотографиями, изображавшими Лидию Иванну в ролях, присела на тахту, покрытую пыльным ковром, и не заметила, как рассказала все.

Лидия Иванна выслушала ее с жадным любопытством одинокой женщины, затянулась, выпустила дым из ноздрей, покашляла и сказала:

— Ах, милочка, поверьте моему жизненному опыту, все это очень, очень сложно. Да, да… Гораздо сложнее, чем вы думаете. Я немного знаю мужчин… — Она еще выше приподняла брови и погасила папиросу, сердито потыкав окурком в пепельницу. — Нет ничего хуже, милочка, чем сознание собственной неполноценности…

Она потянулась за папиросой и снова закурила, страдальчески наморщив лоб.

— Начинается с мелочей, — продолжала она, затянувшись и хрипло закашлявшись, — вы не знаете того, не понимаете этого, у вас нет общих интересов, вы не можете поддержать разговор, а кончается тем, что вы превращаетесь в самку и домработницу, да, да, да… А это, как вы сами понимаете, милочка, в наше время не очень приятно…

— Не знаю, что теперь делать, — сказала Люба, тронутая участием Лидии Иванны.

— Ищите человека, с которым вы могли бы стать вровень. И если вы даже будете чуть-чуть повыше его — о, от этого вы только выиграете, поверьте уж мне…

— Не знаю… — нахмурилась Люба и поднялась.

— Не торопитесь, милочка, — сказала Лидия Иванна, которой очень не хотелось прерывать этот разговор, представлявший для нее редкую возможность поделиться своим жизненным опытом. — Посидите…