Леонид Волынский - Сквозь ночь

— Закройте, — сказала Лебедева. — Дует.

— Свежий воздух, — сказал Крымов. — Впрочем, как хотите.

Он поднял стекло и снова погрузился в молчание. Елена Викторовна Славская нашла на сиденье букетик земляники. Листья уже привяли, но ягоды все еще пахли чистой лесной свежестью.

1957

Старик спал. Удары деревянного молотка, квакающие выкрики аукциониста, говор и ответные возгласы покупателей — ничто, казалось, не могло потревожить его сон.

Были проданы шесть пар бронзовых канделябров, два зеркала в эбеновых с перламутровой инкрустацией рамах, индийская шкатулка сандалового пахучего дерева, кривые клюшки и мячи для английской игры, именуемой «гольф», а старик все спал, привалясь к стене и уронив на грудь голову в съехавшей набок шапке.

Были проданы также двенадцать резных нефритовых флаконов для благовоний, турецкий курительный прибор кальян, французские гобелены, шестирукий тибетский будда и много других предметов, что украшали жизнь амстердамского рыбного торговца, пока тот не разорился. А старик все спал да спал, уйдя подбородком в засаленный воротник плаща. Он по-стариковски сопел во сне, желто-седые усы вздувались и опадали под его крупным утиным носом.

— Картина, — проквакал аукционист, — картина, изображающая милосердие самаритянина, холст хорошей сохранности в превосходной раме черного дерева с позолотой — пятьдесят флоринов, раз!..

Он ударил молотком. Старик пошевелился. Веки его дрогнули, он приоткрыл глаза.

— Пятьдесят один флорин! — выкрикнули из зала.

— Пятьдесят один флорин, раз! — эхом квакнул аукционист. Старик выпрямился в своем углу.

— Милосердие самаритянина! Пятьдесят один флорин, два!

Он вторично ударил молотком.

— Шестьдесят, — хрипло сказал старик.

В зале многие оглянулись. Человек в коричневом тонкого сукна камзоле, с румяными щеками и шелковистой бородкой произнес небрежно:

— Шестьдесят один.

Аукционист повторил.

— Семьдесят, — сказал, пожевав губами, старик. Аукционист приподнял молоток.

— Семьдесят два, — нехотя набавил румяный.

— Восемьдесят, — сказал старик, не дав молотку опуститься.

— Восемьдесят флоринов, раз! — Аукционист ударил. Румяный пожал плечами и стал натягивать перчатки. Толстяк с одышкой — он сидел развалясь в первом ряду — просипел:

— Восемьдесят один.

— Девяносто, — немедля сказал старик.

В зале зашумели. Плоскогрудый комиссионер де Воос, завсегдатай аукционов, придерживая плащ, протолкался поспешно к первому ряду и зашептал что-то на ухо толстяку. Аукционист ударил вторично.

— Девяносто пять, — набавил толстяк. Лицо его побурело, он вытащил платок, отер лоб и шею.

Старик сказал:

— Сто.

— Сто флоринов, раз! — упоенно проквакал аукционист. Он занес молоток для второго удара. Все глядели теперь на старика.

— Сто флоринов, два!

Молоток опустился и снова взлетел. Старик встал. Аукционист медлил с третьим ударом. Старик обвел взглядом зал. В глазах у него мутилось. Желтые пятна лиц и квадраты белых воротников сдваивались, расплывались. Все в зале смолкли. Тишина сгущалась.

— Ну, — проговорил старик. — Что же вы? Раскошеливайтесь, господа. Набавляйте, не жмитесь!

Он вдруг улыбнулся, показав гнилые редкие зубы.

— Послушайте, да он попросту пьян! — выкрикнул кто-то. Старик устало провел рукой по глазам.

— Милосердие самаритянина, — квакнул в отчаянной тишине аукционист. — Сто флоринов… — Он помедлил еще чуток и гулко ударил: — Три!.

Старик втянул голову в плечи, двинулся к выходу. Оцепенелый зал взорвался:

— Какое свинство!

— Поглядите-ка на него!

— Да он сроду не видел ста флоринов…

— Еще улыбается, старая песочница…

— Дайте-ка ему по шее!

— Помогите ему убраться. Пните его разок…

Мелкий сентябрьский дождь сеял снаружи, не видный глазу. Камни мостовых, кровянистый кирпич домов, черно-сизая черепица крыш — все влажно блестело. Опавшие листья покачивались в свинцовой воде канала. Старик стоял, привалясь грудью к перилам.

— Весной все кажется нежно-зеленым, — бормотал он, вглядываясь в медленно плывущие листья. — Все кажется нежно-зеленым, и этого достаточно весной…

Он проводил взглядом лимонно-желтый зубчатый лист. Еще два кленовых проплыли вслед — коричнево-бурый и медный с прозеленью. Затем плыли буковые — алые и темные, будто сгустки спекшейся крови, и снова кленовые — крупные и помельче, цвета ржавчины и старого золота. И еще какой-то вовсе необычный — винно-красный, горящий. За этим старик пошел. Он шел долго и терпеливо, стараясь не упустить лист из виду, но в конце концов упустил. Лист ушел в черноту под мостом и сгинул.

— Ну и ладно, — пробормотал старик. — Бог с тобой, плыви…

Он поежился. День клонился к вечеру. А может, вечер был не так уж близок, просто тучи нависли ниже. Они тоже уплывали куда-то, чуть не цепляясь за флюгера церквей. Все уплывало, сочась холодной влагой.

Грубое сукно плаща набухло и отяжелело. Плечи и спина у старика стыли, он пошевелил на ходу лопатками. Уже виден был порт — гуща коричневых мачт в сером небе и мутно-зеленая полоса воды. Море вдали слабо дымилось. Пахло мокрыми рогожными кулями и рыбой. На кораблях зажигали фонари. Вывеска портового кабака скрипела под ветром.

Старик постоял у входа, вошел. Внутри было шумно. За ближним столом играли в кости. Портовая девка в расшнурованном лифе повизгивала, сидя на коленях у шкипера-англичанина. Нищий с опухшим лицом пиликал на скрипке.

Старик нашел место, сел.

— Глинтвейну, — сказал он кабатчику, — Погорячее.

Кабатчик принес. Старик выпил залпом полкружки, обжигаясь. Глинтвейн вкусно пахнул корицей, он вливался сразу в жилы, минуя желудок. Сперва горячее растеклось книзу, к ногам, а затем стало подниматься и кверху, и старик отхлебнул еще, чтобы скорее поднялось.

— Туловище мое согрелось, — сказал он себе погодя, — а голова все никак… Эй! — крикнул он. — Тащи еще кружку!

Краснорожий подошел и сказал:

— Деньги.

— Что? — переспросил старик.

— Деньги, — повторил кабатчик, как глухому. Он наклонился. — Деньги-то есть у тебя?

— Ах ты, скотина… — пробормотал старик. Откинув полу плаща, он достал плешивый бархатный кошелек. Расслабив завязку, просунул внутрь два пальца и выудил монету.

— Это все? — спросил краснорожий.

— Тебе мало?

— Хватило бы тебе… — усмехнулся кабатчик.

— Не хватит, добавим, — произнес третий голос. Старик вскинул глаза. Белозубый матрос в расстегнутой куртке, с курчавой смуглой грудью глядел на него, улыбаясь.

— Пей, отец, — сказал он, — денег хватит.

— Вот, — сказал старик, — видишь? На свете полно добрых людей. Полным-полно на свете добрых людей, готовых поднести ближнему стаканчик, это я давно заметил. Насчет хлеба или мяса не очень-то спешат, а стаканчик — пожалуйста. Стаканчик всегда найдется.