Леонид Волынский - Сквозь ночь

— Ну, теперь ты настоящий моряк, — говорит Федченко.

— Ага. А покажи — где в волейбол играют?

— Идем, покажу.

Он берет мальчика за руку и, хмурясь, идет с ним назад, к волейбольной площадке.

Узкая полоска вечерней зари еще не угасла, а в дымчатом сиреневом небе висит уже тонкий серп луны, и на море едва заметно теплится переливчатая дорожка.

В санаторном клубе начинается киносеанс. В парке пусто, только на скамье под старым каштаном сидят двое. Вспыхнувшая спичка на секунду озаряет красноватым светом смуглое лицо с седой бородкой клинышком.

— Я понимаю, доктор, — слышится низкий, грудной женский голос, — спрашивать об этом нелепо и смешно. Но все же…

— Милый вы человек, Натэлла Ивлиановна, — отвечает. — Ничего смешного здесь, к сожалению, нет. Это очень печально и тягостно — сознавать, что от тебя ждут больше, чем ты можешь дать. Одному говоришь — гуляйте перед сном, другому — не ешьте мучного, третьему — пейте эту микстуру три раза в день. Иногда это помогает. А что прикажете сказать Тихону Иванычу? «Возвращайтесь, милый, на флот. Дышите полной грудью. Только, смотрите, дорогой, впредь избегайте волнений, не простужайтесь, не попадайте под бомбежку, остерегайтесь контузий…» Так?

Он умолкает, снова чиркает спичкой.

— Знаете, — говорит он немного погодя, — в одной пьесе старый лекарь, хороший человек со смешной фамилией, — у нас почему-то в пьесах писатели любят придумывать людям смешные фамилии, — так вот, врач этот, по фамилии, кажется, Бублик, говорит: я, мол, прощупал за свою долгую жизнь девяносто тысяч пульсов. Не представляю, как он там вел свой счет, я тоже когда-то пытался, да сразу же сбился… Одно только могу сказать: среди многих тысяч сердец, в которые я весьма старательно вслушивался, не было двух не то чтобы одинаковых, но даже и схожих. Каждое билось по-своему… Мне кажется, если бы мы хорошенько поняли это, люди жили бы дольше и, вероятно, лучше. А мы все еще строчим — адонис верналис, конвалярия майалис, доза поменьше, доза побольше…

Он снова умолкает. В тишине слышно, как где-то вдали играет духовой оркестр.

— Впрочем, все это стариковская болтовня, вы уж извините… — сердито говорит доктор. — В настоящий момент непосредственной опасности я не вижу.

— Поверите, я ни о чем другом не могу ни говорить, ни думать. Кажется, если б я могла отдать свою жизнь…

— Ну, знаете, милая… — совсем уже сердито бормочет доктор.

Ему хочется сказать, что все это дамская чепуха, глупости, что такого человека стыдно жалеть, им надо восхищаться, и еще многое другое. Вместо всего этого он бубнит:

— Я ведь сказал — никакой опасности в данный момент не вижу.

Они сидят еще некоторое время молча. В густеющей темноте тлеет, разгораясь и угасая, оранжевый глазок папиросы. Валерик вприпрыжку бежит по аллее, цокая языком за лошадь и за всадника.

— Тпр-рр!.. — произносит он, остановившись и вглядываясь. — Ма-ам, где ты? Поехали домой, машина пришла…

Через час уже совершенно темно. Отдыхающие расходятся из клуба; в санаторных домиках одно за другим гаснут окна. Федченко сидит внизу, на каменистом пляже, швыряя в мягко всплескивающую воду гладкие, теплые на ощупь голыши. Валя сидит рядом, охватив руками колени.

— Тоже специальность, — вздыхает она, — по морям, по волнам…

— А мне, может, ваша специальность не нравится, — говорит он. — Вот вы сегодня брили одного…

— Ну и что?

— Шкерт… — Федченко с силой швыряет тяжелый, плоский, как блин, голыш. — Видеть не могу, до чего рожа противная.

— А по-моему, ничего, довольно интересный мужчина.

— То-то вы ему все щеки облапали…

— А без этого побрейте попробуйте.

— Я б его побрил! Здоровый, хоть в плуг запрягай, а по санаториям ездит.

— А вы небось больной… — тихо смеется Валя.

— Я-то при чем… — мрачнеет Федченко. Он сидит несколько минут молча, вертя в пальцах камешек. — Меня, между прочим, адмирал уже три раза прогонял. «Или, говорит, в училище, или давай демобилизуйся, одно из двух…» Срок-то у меня ведь кончился…

Он вздыхает и, помолчав, говорит:

— Тяжелый это вопрос…

— Значит, так и будете — при нем? — осторожно спрашивает Валя.

— Не знаю, — глухо роняет в темноту Федченко. — Мне в училище охота…

— Пойдемте, — говорит она немного погодя. — Холодно..

Федченко молча сбрасывает бушлат и накидывает ей на плечи.

— А вы-то как? — говорит она.

— Ничего, — отвечает он. — Я привычный.

— Еще чего доброго простынете, а я отвечать буду…

Через полчаса они сидят, близко придвинувшись друг к другу, придерживая поделенный на двоих бушлат. Федченко что-то шепчет ей, и она тихо смеется.

Наутро море снова дымится, сливаясь у горизонта с небом. В перламутровом струящемся мареве, будто в воздухе, висят длинные, узкие, как ножи, громадины с отклоненными назад тяжелыми коленчатыми башнями. На рейде бросила якорь эскадра.

Отдыхающие толпятся у парапета, передавая из рук в руки бинокль. То и дело слышатся замечания:

— Третий справа — линкор. — Видели вы линкор?

— Крейсеришко обыкновенный…

— Люблю этих специалистов!

— Три эсминца и два крейсера, точно вам говорю…

У столовой звонят на завтрак, но почти никто не уходит — стоят, вырывая друг у друга злосчастный бинокль. Наконец у столовой звонят вторично. Постепенно все расходятся; только адмирал все еще сидит на своей скамье, сгорбившись, протянув вперед ногу, опершись подбородком о кривую рукоять палки.

— Завтракать, товарищ адмирал, — тихо говорит Федченко.

— Иди, — отвечает он. — Не хочется мне.

— Товарищ адмирал… — еще тише произносит Федченко.

— Иди, говорю.

Федченко видит, как под зеленой шляпой темнеет адмиральский затылок; вздохнув, он поворачивается и уходит. Адмирал сидит все так же неподвижно, глядя вдаль немигающими глазами из-под нависших бровей. Серые, расплывчатые силуэты кораблей неподвижно висят в туманной дымке.

Если всмотреться как следует, можно различить тонкие струны лееров, зачехленные стволы орудий, снующие по палубам человеческие фигурки… Приборочка, что ли? А может быть, все это вовсе не видно, а только угадывается…

Вот из-за крайнего слева корабля показался маленький, как скорлупка, катер. Оставляя за собой длинный бурун, он бесшумно скользит к берегу и исчезает за песчаной косой…

Адмирал сидит еще немного, затем осторожно, налегая всей тяжестью тела на палку, встает и медленно идет по аллее к дому.

У старого каштана щелкает метровыми ножницами Станислав Иваныч. Завидев адмирала, он приподнимает фуражку.

— Доброго здоровьечка, — говорит он. — Я там цветочков занес.

— Спасибо, спасибо.