Леонид Волынский - Сквозь ночь

Садовник долго смотрит адмиралу вслед и, покачав головой, принимается снова щелкать. Перистая зелень дождем сыплется на обочину.

К обеду бордюр центральной аллеи почти закончен. Станислав Иваныч критически оглядывает сделанное, смотрит из-под ладони на солнце, закидывает на плечо ножницы и направляется к оранжерее. На повороте аллеи он почти сталкивается с молодым, щеголеватым морским офицером. Офицер сверкает белизной воротничка, золотом погон, нашивок, пуговиц, кортика.

— Прошу прощения, — говорит он, сверкнув еще вдобавок зубами. — Не скажете ли, где здесь находится контр-адмирал Жучков?

— А вот, — поспешно и почему-то обрадованно говорит Станислав Иваныч, указывая ножницами. — Видите корпус? Вот, значится, через верандочку, первая дверь по коридорчику будет, налево…

— Благодарю, — сверкает еще раз зубами офицер. — Товарищи! — кричит он, обернувшись. — Координаты установлены!

Из-за поворота высыпает еще пятеро моряков; вся аллея наполняется черно-бело-золотым сверканием. Станислав Иваныч стоит и смотрит, как они все один за другим поднимаются на террасу и исчезают в дверях.

Через час, вернувшись с обеда, он видит, как они спускаются с террасы и как адмирал идет среди них и что-то оживленно и быстро говорит, смеясь и неловко взмахивая рукой. Маленький, в кургузом своем пальто, он почему-то сейчас кажется Станиславу Иванычу выше всех остальных. И движется он вроде быстрее, совсем не так, как утром. И то, что все эти рослые, стройные, темнолицые, крепкие идут за ним почтительным полукругом и молча слушают, тоже очень нравится Станиславу Иванычу.

— А як же… — бормочет он, глядя им вслед. — Как ни говори, а все-таки оно… это самое… да-а…

Он не находит более слов и, притушив самокрутку, снова принимается стричь.

Они выходят к парапету. Дует порывистый низовой ветерок, и на потемневшей изумрудной воде пасутся тысячи белых барашков. Линия горизонта обведена густой зеленоватой синью. Корабли слегка покачивает. Теперь, в прозрачном, прохладном воздухе, они кажутся выпуклее и ближе. Все останавливаются и молча смотрят на них.

— Третий справа, товарищ контр-адмирал, — почтительно наклоняется белозубый офицер.

— Вижу, — негромко, сквозь зубы отвечает он.

Другой офицер, высокий, с пышными рыжеватыми усами, покашливает и укоризненно смотрит на белозубого.

— Вы что же, товарищ капитан-лейтенант, — все так же сквозь зубы, протяжно произносит адмирал, не отрывая прищуренных глаз от кораблей, — думаете, зрение у меня ослабело?

Все молчат. В тишине усатый покашливает еще раз.

— Хорош! — нарушает наконец молчание адмирал. — Красавец…

Офицеры облегченно улыбаются, словно только и ждали этой оценки. Белозубый украдкой взглядывает на часы.

— Обещают к осени еще два таких, — говорит усатый.

Адмирал ничего не отвечает. Прищурясь и не мигая, он смотрит и смотрит, пока от ветерка не начинают слезиться глаза.

— Разгуливается, — говорит он, отвернувшись в сторону и вытаскивая из кармана платок. — К вечеру заштормит…

Эскадра снимается с якоря в девять вечера. Люди толпятся у парапета, глядя, как корабли один за другим разворачиваются, тяжело переваливаясь на крупной волне. Быстро темнеет. На кораблях зажигают сигнальные огни. Шквалистый ветер налетает порывами, свистит в вершинах деревьев, несет с моря рваные облака и первые, редкие капли дождя. Внизу, у кромки берега, вскипает и с грохотом рассыпается длинная полоса прибоя. Две темные фигурки бегут вдоль берега к лестнице.

— Полундра! — кричит Федченко. — Гляди, искупает!

— Духу не хватит! — смеется Валя.

Следующая волна почти настигает их. Они отбегают назад, прижимаются к обрывистой ноздреватой стенке. Еще одна волна обдает их влажной холодной пылью. Федченко расстегивает бушлат, прикрывает им Валю.

— В кильватер построились, — говорит он.

Они молча смотрят на далекие, взлетающие вверх и вниз огоньки.

— Горе ты мое, — вздыхает она. — И на что я только с тобой повстречалась?.. Вот так ведь и буду всю жизнь у моря счастья выпрашивать. Всю жизнь… — повторяет она и прячет лицо у него на плече.

— Ладно тебе, — хмуро бормочет Федченко.

Крупная капля попадает ему на лоб, за ней вторая и третья. Он смотрит вверх и уводит Валю в сторону, под нависшую глыбу ракушечника.

— Вот тут, пожалуй, не намочит, — говорит он и неумело гладит в темноте ее влажные, спутавшиеся волосы.

А наверху, у парапета, все уже пусто. Только адмирал, придерживая рукой низко надвинутую шляпу, стоит, опершись на палку, и, щурясь от сильного ветра, долго вглядывается в ныряющую, едва уже видную цепочку зеленых и красных огней.

1954

Никто не мог бы сказать, по какой именно причине Яшку Ошлепина называли боцманом. Быть может, виной этому был флотский бушлат с разнокалиберными пуговицами, в котором Яшка ходил всегда и который он сам называл «семисезоном». А может быть, тут сыграли роль кривые ноги, придававшие его походке морской оттенок. Так или иначе, его подлинное имя или фамилия упоминались лишь в сугубо официальных случаях, а в обыденной жизни Яшка был «боцманом», хотя флота и не нюхал, а с младых ногтей состоял при театре.

Трудно было определить его возраст — маленькое, мятое лицо Яшки давно уже не менялось. Но когда он бывал стрижен и брит — а это случалось не слишком часто, — ему можно было дать не больше тридцати. На самом же деле Яшке исполнилось тридцать девять.

В сорок первом году, когда в театре праздновали юбилей, неожиданно выяснилось, что самый старый работник театра именно Яшка. За двадцать лет здесь сменилось множество директоров и режиссеров; приходили, уходили, старились и умирали актеры; даже капельдинеры, самые постоянные, не подверженные театральным бурям и передрягам люди, успели перемениться, — один только Яшка всегда был здесь.

На юбилейном вечере директор сказал прочувствованные слова о незаметных тружениках, которых никогда не видит зритель, а председатель месткома вручил Яшке почетную грамоту. Всю торжественную часть Яшка просидел в президиуме рядом со старейшими актерами; он был гладко выбрит и подстрижен «под бокс», так что затылок у него был значительно светлее, чем красная шея. Выйдя в перерыве за кулисы, он ткнул свернутую трубкой грамоту в карман бушлата и сердито сказал:

— Очень мне надо это паскудство!

Но на следующий день Яшка зашел в поделочный цех и смастерил аккуратную буковую рамочку размером тридцать на сорок сантиметров, а затем выпросил у реквизитора Адамовича, именовавшегося в театре «Плюшкиным», кусок стекла.

Плюшкин долго артачился, прежде чем повел боцмана в свои владения, сплошь уставленные и увешанные всякой всячиной — картонными вазами с ярко размалеванными фруктами, рапирами и средневековыми мечами, точеными деревянными бокалами, букетами бумажных цветов и прочим театральным добром.