Леонид Волынский - Сквозь ночь

— Я, конечно, броней не нуждаюсь, — сказал боцман, испытывая жгучее чувство обиды, — потому как я невоеннообязанный через грыжу и двойной открытый перелом левой ноги. Но раз такое дело, как по сокращению, то чего же…

Дома он молча отдал жене получку и выходное пособие — всего около пятисот рублей.

— А чего это так много? — подозрительно спросила она.

— Будет тебе много, — угрюмо пообещал боцман.

С полдня он помаялся молча, а потом рассказал жене все.

— Ну да, я ж всегда говорила, — начала она, но, посмотрев на боцмана, осеклась, замолчала и только часа через два сказала ему: — Ты бы, Яшенька, табуретку эту починил, что ли, а то я уже на нее и садиться боюсь — загремишь, костей не соберешь.

Но боцман чинить табуретку не стал. С утра он уходил в город, дома ему было невмоготу. Он подходил к вывешенным на улицах газетам, читал сообщения Информбюро, смотрел, как сооружают из мешков с песком укрытия и как ставят противотанковые рогатки, сделанные из рельсов и похожие на скрепленные накрест две буквы «Ж».

— Строят черт его знает как… — бормотал он. — Тоже вояки…

Кто-то сказал ему, что в городском парке выставлена большая карта фронтов, и он пошел туда. Парк был весь изрыт зигзагами щелей, он долго кружил по аллеям, прежде чем нашел карту. Она стояла над самым обрывом, укрепленная на двух столбах, а перед ней, упершись спиной в трость и задрав голову, стоял знакомый Яшке артист Чарский, служивший когда-то у них в театре, но ушедший года три назад в эстраду.

Увидев Яшку, Чарский приветливо кивнул ему и продолжал рассматривать карту. Яшка тоже постоял и посмотрел извилистую, как гадюка, линию фронта.

— М-да, — сказал Чарский. — Дела швах. — Он вынул из-за спины трость и потыкал ею одну извилину. — Видал?

— Да… — сказал боцман. — Паскудство.

— Жмут, — сказал Чарский. Он повернул к Яшке круглое лицо и печально покачал головой. — Ваши-то уже налаживаются отсюда?

— А ну их, я там не работаю, — сказал Яшка.

— Как? — Чарский округлил и без того круглые, кошачьи глаза.

Яшка поведал ему свою историю. Чарский выслушал, огорченно поцокал языком и сказал:

— Ну да, конечно, разве им люди нужны! Удивительное отсутствие чуткости.

Яшка был рад, что немного отвел душу и поговорил с понимающим человеком. Все-таки как-никак вместе работали, и хоть Чарского в театре не любили и называли за глаза «кот» или «мартын» (его настоящая фамилия была Мартынюк), но человек он, по-видимому, добрый и душевный.

С этими мыслями Яшка на следующий день пришел в парк, но Чарский ему больше не встретился. Яшка походил вдоль днепровских склонов, посмотрел на торчавшие из-под кустов зенитки и на пустой пляж и ушел.

В городе жизнь становилась все более напряженной и тревожной, вокруг сновали люди с озабоченными лицами, проезжали длинные колонны военных машин, и боцману казалось, что он один шатается без дела и что все это замечают.

Как-то утром, выйдя из дому, он увидел Настю, дочь Ивана Емельяновича. Она стояла у двери, держа в руке чугунок, перевязанный белой салфеткой.

— Здравствуйте, дядь Яш, — приветливо сказала Настя.

— Здравствуй, Настенька, — ответил он. — Ты куда, до Ивана Емельяновича?

— Ага, — ответила она. — Кушать понесу.

Они пошли рядом, и он подумал, что вот хорошо — человек детей имеет: есть кому позаботиться и все такое.

— Там дают кушать, — щебетала Настенька, — только папа любят домашнее и у них желудок больной, так мы носим, пока можно.

— А далеко это? — спросил боцман.

— Не, — сказала Настенька. — До Малеванки трамваем, а там с полкилометра, совсем близко.

— А ну-ка и я с тобой поеду, — сказал боцман. Он вдруг решил, что ему необходимо поговорить с людьми и сделать хоть что-нибудь; все-таки поездка — это тоже работа, не то что шататься по городу.

— А чего же, — сказала Настенька, удивляясь, но из деликатности не выказывая никакого удивления. — Конечно, поедем, дядь Яш.

— А пропустят меня туда? — спросил боцман, нащупав мелочь в кармане бушлата.

— Папа скажут, так пропустят, — спокойно ответила Настенька, — они же вас знают.

Настино спокойствие и ее вера в могущество отца понравились боцману, и он впервые по-настоящему позавидовал Ивану Емельяновичу.

До места они добрались часа через полтора. Иван Емельянович сидел в лесу, на сухой сосновой хвое, за его спиной стояла прислоненная к дереву винтовка. Он съел холодный летний борщ, принесенный Настенькой, вытер усы и сказал боцману:

— Оно конечно, Яша, дело твое неважное. Специальности у тебя нет…

— Сейчас кругом одна специальность, — печально сказал боцман.

Через два часа Настенька вернулась в город с запиской:

«Дорогая Феня, я тут остался, так что ты пришли мне с Настей или сама привези пару белья, а больше ничего такого мне не надо. Пойди до директора, проси, чтоб взяли в эшелон, там как-нибудь устроишься, в тылу люди нужные. За меня не беспокойся, я тут не пропаду».

Получив записку, Феня всю ночь проплакала, а наутро повезла боцману белье и пироги с яблоками. Боцман встретил жену довольно сурово, никаких сантиментов не допустил, а на прощание сказал:

— Сегодня же пойди до директора, скажи, что я в народном ополчении, пусть попробует, паразит, тебя не взять.

В отряде боцман зажил необычной и странной жизнью: ходил в наряд, учился обращаться с винтовкой, называя ее «паскудством» и в седьмом поту собирая разобранный затвор, спал под открытым небом на пахучем еловом лапнике, мерз по ночам и брезгливо хлебал продымленные отрядные борщи.

— Тоже варят… — бормотал он, сидя на корточках над котелком. — Разве это борщ?

Из города привезли двадцать ящиков с бутылками, — обычно в таких ящиках привозили в театральный буфет ситро.

— Это еще что за паскудство? — спросил боцман.

— Против танков, — сказал Иван Емельянович.

Командир отряда, старый осоавиахимовец в очках (Иван Емельянович, оказывается, командовал всего лишь взводом), объяснил, как обращаться с бутылками. Боцман получил две штуки. Кроме того, он носил у пояса гранату и не переставал тревожиться, что она на нем взорвется, хотя Иван Емельянович уже растолковал ему все насчет кольца, чеки и взрывателя.

Люди в отряде относились к нему, так же как и в театре, снисходительно и немного насмешливо. И называли его здесь почему-то «артист». Так прошло еще две недели. Боцману уже казалось, что он давным-давно живет среди этих людей в лесу, и он с неохотой вспоминал те неприкаянные дни, когда шатался по городу, а жизнь бежала мимо него.

Однажды вечером они сидели под соснами. Стемнело, и было тихо. Только вдали, где за деревьями догорала узкая малиновая заря, все время негромко и угрожающе погромыхивало. Люди сидели молча, кое-кто курил, пряча огонек в согнутую ладонь. В темном небе, настырно гудя, прошли самолеты. Заметались прожекторы, застучали зенитки.