Леонид Волынский - Сквозь ночь

— Так зачем же тебе стекло? — в десятый раз рассеянно спросил Плюшкин, надевая принесенный с собой рыцарский шлем на стоявший у двери деревянный пулемет системы «Максим».

— Да я же говорил вам, Осип Адамыч, — сказал боцман, теряя терпение, — надо мне одно паскудство в рамку завести.

Плюшкин вздохнул, пошарил на полках, приподнял за ноги жареную картонную курицу и вытащил из-под нее пыльный кусок стекла.

— На, держи, — сказал он боцману, не пытаясь добиться более вразумительного ответа. Как и многие другие в театре, Плюшкин привык к тому, что боцман все на свете называет паскудством.

На длинных и бестолковых ночных монтировках, остановившись посреди сцены с какой-нибудь колонной или венецианским окном на спине, боцман спрашивал, страдальчески вглядываясь в темный зрительный зал: «Ну, куда это паскудство ставить будем?»

И тогда из темного провала доносился укоризненный бас с хорошо разработанными артикуляциями и качаловскими раскатами: «Ну что вы, Ошлепин, как можно так? Какое же это паскудство, вы просто ни себя, ни нас не уважаете».

Но это мало действовало на Яшку. Брезгливое выражение не покидало его лица даже тогда, когда он, стоя за кулисами во время спектаклей, повторял за актерами текст, беззвучно шевеля губами. Такая у него была привычка, и, если кто-нибудь ловил его за этим занятием, боцман презрительно пожимал плечами и замечал свистящим шепотом: «Тоже играют…»

Придя домой после переговоров с Плюшкиным, Яшка вставил грамоту в рамку и укрепил ее на стенке между двумя фотографиями, из коих одна изображала известного русского борца Ивана Поддубного, от шеи до колен увешанного медалями, а другая — не то Сальвини, не то одного из братьев Адельгейм в роли Гамлета.

Жена Яшки, худая и болезненная женщина с впалой грудью и желчным лицом, скептически смотрела на всю эту операцию, а когда Яшка закончил, проговорила единым духом:

— Что с этой бумажки толку, хоть бы за двадцать лет премию какую дали, это ж немыслимое дело за такие копейки работать. Ты посмотри у людей: как получка, так пятьсот — шестьсот, и одежу себе могут справить, и кушают как люди. А мы что?

— Молчи, — сказал Яшка. Он знал, что в разговорах подобного рода жена неистощима, и более всего терпеть не мог сравнений.

Главной занозой в их семейной жизни и неизменным предметом для сравнений был сосед Иван Емельянович, слесарь из железнодорожного депо, имевший пышные усы и огород в полосе отчуждения.

— А чего мне молчать? — сказала жена. — Что? Может, неправда? Вон посмотри, Иван Емельянович: отработал смену — и дома. А ты и днем и ночью, это же не работа, а самошедший дом.

— Тьфу! — сказал боцман и вышел. Он собирался сообщить жене о том, что кроме грамоты его премировали месячным окладом, но упоминание об Иване Емельяновиче переполнило чашу.

Через несколько дней в бухгалтерии Яшке отсчитали четыреста пятьдесят рублей. Он брезгливо расписался, сунул скомканные бумажки в карман бушлата и направился за кулисы, по дороге еще раз уточняя весь свой план: триста рублей принести домой, рублей на семьдесят пять купить жене на платье — по пятнадцать рублей за метр бывает вполне приличный материальчик, — остальные зажать и выпить. Он уже давно был в долгу перед многими, ставившими ему время от времени сто граммов, и сейчас не отметить это дело было бы просто свинством.

Во время действия он подходил то к одному, то к другому и уславливался о встрече. После спектакля они живо разобрали декорацию и пошли. Был жаркий июньский вечер, на улицах, несмотря на поздний час, было полно народу. Решили зайти в клуб Рабис, там был недорогой буфет. Но клубный буфет оказался занят шумным банкетом выпускников Театрального института, и Яшка, сказав «паскудство», повел своих друзей в ресторан, помещавшийся в глубоком подвале, но называвшийся почему-то «Эльбрус».

В «Эльбрусе» было дымно, играл оркестр. Друзья уселись, и боцман, ощупав в кармане деньги, заказал пол-литра, пять кружек пива и закуску — селедочку и салатик из помидоров и огурцов.

Официант, очень похожий на знакомого Яшке заслуженного артиста Чужбинина, молча, приподняв брови и зажав под локтем салфетку, убрал со столика фужеры и бокалы на высоких ножках, оставив одни только рюмки, и принес заказанное. Он начал было разливать по рюмкам водку из запотевшего графинчика, но боцман сказал: «Ничего, мы с этим паскудством и сами управимся», — и официант удалился, поправляя на ходу скатерти на пустующих столиках.

Для начала друзья поговорили о предстоящей гастрольной поездке и Яшка сказал, что все ничего, только вот в этих «волчежитиях проклятых» ему жить хуже смерти, он лучше в театре ночевать будет. Затем выпили за здоровье боцмана, и он заказал еще графинчик.

Что было потом, Яшка помнил смутно. Помнил он, что рассказывал друзьям, как когда-то на спор ложился под автомобиль: кладут на тебя щит такой из досок, а машина переезжает; ерунда, выдержать можно. Помнил также свой рассказ о том, как он, Яшка, ходил в цирк на чемпионат и вышел из публики бороться с Черной маской и как Черная маска, подлец, захватил его двойным нельсоном и шепотом предлагал пять рублей за то, чтобы он поддался и лег на лопатки.

Потом еще Яшка спрашивал у официанта, не брат ли он заслуженному артисту Чужбинину, и предлагал ему выпить с ними, а официант сказал: «Нам нельзя». И Яшка показывал, как Чужбинин читал знаменитый монолог Гамлета «Быть или не быть», а официант сказал: «Здесь шуметь не полагается». Потом он просил музыкантов играть «Катюшу», и те играли, а он представил себе, как расцветали яблони и груши и как одинокая Катюша бережет свою любовь, и расстроился, а осветитель Степан Данилыч, сидевший рядом с ним, все время говорил: «Боцман, дыши носом!»

Потом официант принес длинную бумажку, и боцман достал из бушлата деньги, и еще все лезли в карманы и прибавляли, а Степан Данилыч сказал: «У меня декохт», — но было уже достаточно, и они кое-как вышли.

На следующий день боцман явился в театр со следами домашних столкновений на лице. Несколько раз, оставаясь наедине, он рубил рукой воздух и решительно произносил: «Вплоть до развода». А после спектакля не пошел домой. Когда театр опустел и в здании остались только сторож и двое пожарных, боцман поставил за кулисами роскошную кровать из «Анны Карениной», застлал ее мочальной травой, похожей на позеленевшую медвежью шкуру, и лег, укрывшись бушлатом.

Проснулся он поздно. Было воскресенье, предстоял дневной спектакль. Он хотел выскочить за булочкой, но вспомнил, что скоро откроется буфет, и остался. Часы в артистическом фойе показывали половину десятого, в десять должны были прийти ребята ставить декорацию. Он решил пока что подняться в верхнее фойе, где была открыта выставка, посвященная юбилею, — вчера ему сказали, что там есть и его фотография и что висит она на щите, который называется «Корифеи нашего театра», между заслуженными артистами Кореневой и Хламовым.