Леонид Волынский - Сквозь ночь

Взяв бумаги, главный агроном выходит. За дверью, вздохнув, выразительно смотрит на секретаршу. Та сочувственно кивает. За день ей придется выслушать немало таких вздохов. А бывает и похлеще. Вчера, например, главный инженер выскочил из директорского кабинета, оглянулся — нет ли кого, постучал кулаком себя по лбу и сказал:

— Студень, гром меня разрази! Я вас уверяю, его по утрам в пиджак ложками наливают…

Секретарша прикрывает рот кончиком платка, сдерживает смех. Этот скажет — как припечатает…

Главный инженер, быстрый, с живыми темными глазами, за какой-нибудь месяц успел зазнобить многие девичьи сердца на поселке, в том числе и секретаршино. Она стирает уголком платка остаток улыбки, смотрится в карманное зеркальце и, посетовав про себя на веснушки, принимается отстукивать очередной приказ директора, начинающийся, как и предыдущие, обширным вступлением:

«…В то время, когда трудящиеся города и деревни, вдохновленные историческими решениями, все, как один…»

А в это время главный инженер Дмитрий Николаевич Ширяев, проводивший с утра аттестацию, входит в машинно-тракторную мастерскую с секретарем партбюро Никифором Кузьмичом Степанченко.

Никифор Кузьмич — старожил из давних переселенцев, низкорослый, в брезентовом грубом дождевике, надетом поверх армейской шинели, с обветренным красным лицом, никогда, кажется, не меняющим своего строгого, замкнутого выражения, слушает, что горячо говорит ему Ширяев:

— Вы посудите сами — какой разрыв получается! Технику шлют первоклассную, народ едет, а здесь что? Сидим на уровне прошлого века, грязь, в паршивой деревенской кузнице больше порядку… А оборудование? Да на этих 1-ТМ-15 деды наши токарничали… А ведь с людей требуем — давай качество! Какое же, посудите, может быть качество, если в мастерской всю зиму от холода пальцы к металлу прилипают? И то удивляться надо, как народ терпит да еще справляется кое-как с ремонтом…

Никифор Кузьмич, кашлянув, отгибает жесткую полу дождевика и достает сигарету. Ширяев тоже закуривает, нервно разминая папиросу. Поглядев на него исподлобья, секретарь спрашивает:

— Что же вы, собственно, предлагаете?

Помолчав, Ширяев говорит:

— Прежде всего уборную почистить, там дерьма горы, вот оттает, дохнуть нечем будет…

Замкнутое лицо секретаря не выказывает удивления неожиданным ответом.

— Ну, а дальше? — спрашивает он, затянувшись и пустив дым ноздрями.

— Окна в мастерской застеклить. Отеплить помещение. Оштукатурить, грязищу прибрать, побелить. Все это можно своими силами, была бы охота. А потом привести сюда областное начальство, пусть скажет: можем мы дальше на таком оборудовании держаться?

— Так-так… — произносит Никифор Кузьмич. Докурив, он комкает остаток сигареты, хмуро глядя в земляной вязкий пол, покрытый радужными пятнами мазута, сплошь усыпанный мусором, махорочными чинариками, влажной ржавой окалиной, угольной пылью. Притушив и смяв окурок, он незаметно опускает его в карман дождевика. Ширяев останавливается у табельной доски, висящей на облупившейся кирпичной стене.

— А наш Михаил Афанасьевич вот с чего начинает…

Секретарь исподлобья смотрит на жестяные новенькие бирки, белеющие под стеклом.

— По-городскому!.. — усмехается Ширяев. — Чтоб минута в минуту. А что потом слесаря и токари полдня простаивают, в утиле, как старьевщики, роются, подходящий кусок железа ищут, — это уж никого не тревожит. Была бы бирка на месте…

Кашлянув и нахмурясь, секретарь направляется к выходу. После промозглого сумрака мастерской весеннее солнце слепит. Одинокое облако плывет по яркому небу. В дальнем конце двора татакает движок электростанции, — хлопки желтоватого дыма рвутся вкось из невысокой железной трубы. За день изрядно оттаяло — грязь во дворе лоснится, жирно чавкает под сапогами. Рядами стоит новая техника: аккуратные тракторы «ДТ», высокие мощные «С-80». Шеренги сеялок. Пятикорпусные плуги с поднятыми — будто на плечо — предплужниками…

Все это — и солнце, и весенний тревожный ветер, и запах оттаявшей земли, и шеренги машин, — все вместе вдруг вызывает в памяти секретаря далекое воспоминание. Покосившись на Ширяева, — тот шагает рядом, выбирая где ступить, — он спрашивает:

— В армии служили?

— Пришлось.

Никифор Кузьмич вспоминает и это: ряды палаток, посыпанную песком линейку, часового у знамени… Вот уж где была чистота, где был порядок! Да только ли в армии, — ведь и в войну в лесу расположишься, и житья-то всего, может быть, — по пяти пальцам сутки счесть, — а как строились! Землянки ли, шалаши — все честь по чести, для машин — капониры…

Он косится в ту сторону, где приезжие ребята, увязая чуть не по колено, разбирают сцепившиеся зубьями бороны, возятся с ржавыми искореженными плугами. Не хочется думать, что и новую технику ждет та же судьба…

Остановясь у ворот, он наклоняется и долго обскребает щепкой втрое отяжелевшие сапоги. Надо, конечно, поддержать инженера. Парень горячий, пусть нажимает, пока не остыл… Сказать бы ему, чтоб не сдавал, не пасовал. Не пускался бы по течению, как другие. («И я в том числе, и я», — думает Никифор Кузьмич.) Разогнувшись, он говорит:

— Что ж, действуйте, товарищ Ширяев, поддержим… — И, помолчав, добавляет хмуро: — С директором я сегодня же поговорю…

Идя от ворот к конторе, — сторонкой, по слежавшемуся ноздреватому снегу, — он думает о том, что с директорами явно не везет. Прежний был малограмотный, угрюмый, но не дурак, свою выгоду понимал, умел на средней цифре держаться, а этот… В обкоме сказали: человек с дипломом, надо помочь освоиться — советом, стараясь не администрировать, не подменять…

Вздохнув, он поднимается на крыльцо.

Тем временем Ширяев, окликнув заведующего ремонтной мастерской Безладнего, направляется с ним к старым комбайнам, что стоят под самым забором. Присев на корточки, смотрит на сильно прогнувшийся хедер.

— Снегом. Выгнуло. Кажный год, — говорил Безладний.

— Знаете, если б сам не увидел, никогда не поверил бы.

Безладний пожимает широченными плечами. Все у него на редкость крупно — руки, ноги, лицо. Кажется, ему трудно носить пудовый подбородок, — рот у него всегда приоткрыт темной щелью среди сизой небритости. Слова из этой щели выламываются неохотно, поодиночке.

Ширяев приседает у второго, третьего комбайна — всюду хедера выгнулись под тяжестью снега. Заглянув в нутро самоходного «С-4», он останавливается и молча приглашает Безладнего посмотреть. Вся электропроводка снята, — вернее срезана, — и недавно: оставшиеся концы блестят свежей медью.

Пожав плечами, Безладний произносит:

— Раскулачивают. Попривыкали.

— Пойдемте-ка! — с той же краткостью отвечает Ширяев.