Леонид Волынский - Сквозь ночь

Обогнув шеренгу комбайнов, они подходят к отремонтированным автомашинам. Ширяев поднимает один капот за другим. В четвертой — старой трехтонке — на ржавом фоне блока голубеют и ярко краснеют комбайновые провода.

— Чья? — спрашивает Ширяев, будто заразившись у Безладнего.

— Михеева.

— Разыщите.

Присев на подножку, он закуривает, нервно разминая папиросу. Вскоре Безладний возвращается. За ним, сунув руки в карманы залоснившихся ватных штанов, идет Михеев, светловолосый, в короткой стеганке и сбитой на затылок черной кубанке.

— Слушаю вас, — произносит он, остановись и все еще держа руки в карманах.

Ширяев считает в уме до десяти и спокойно спрашивает, кивнув на открытый капот:

— С комбайна сняли?

— С комбайна, — так же спокойно отвечает Михеев.

— Вы понимаете, что сделали?

— Понимаю.

Светлые глаза Михеева напряженно-спокойны. Помолчав, Ширяев говорит:

— По-русски это называется кража.

Кожа на плотно обтянутых скулах Михеева чуть розовеет.

— А простаивать, когда, например, семена вывозить пора, это как по-русски называется? — тихо спрашивает он.

— Так или иначе, кража есть кража.

— Не для себя брал. Для дела.

— Для собственного?

— Для общего.

— Как же для общего, если вы своего же брата комбайнера выпотрошили. Ну пришли бы, сказали…

Тут Михеев срывается. Выдернув из карманов побелевшие кулаки, он говорит:

— Вы, товарищ инженер, без году неделю тут, а рассуждаете смело. Вы на этого идола посмотрите, это ж одно название, что человек. Завмастерской считается, а добейтесь чего-нибудь от него. Он вас обеспечит. Бери, где хочешь, рви, выкручивайся, вот какой тут закон, иначе припухнешь. Кто сумел, тот и съел. А ему с директором — лишь бы день до вечера. Зарплата идет, куры-гуси пасутся… Вы поглядите на это хозяйство ихнее…

— Это хозяйство наше, мы его и будем в порядок приводить, — хмуро перебивает Ширяев. — А с вами, товарищ Михеев, не знаю как. Милиции тут что-то не видно, до нарсуда тоже далеко. Придется своим судом, товарищеским.

Михеев медленно, глубоко вдвигает руки в карманы.

Скулы его бледнеют.

— Что ж, судите, — усмехается он. — Не я первый, не я, видать, и последний… — И помолчав: — Крепко беретесь, товарищ инженер. Только хватит ли силы…

— Хватит. Обещаю..

— Дай бог. Давно ждем. Разрешите идти?

Он поворачивается и уходит. Ширяев смотрит в его чуть сутулую шоферскую спину. Безладний, кашлянув, роняет:

— Шоферюги. Банда.

Обросшая щетиной щель кривится усмешкой. Зудящая ненависть к этому пудовому подбородку, кривой усмешке, равнодушным медвежьим глазкам вдруг охватывает Ширяева.

— Послушайте… — начинает он, но, не досказав, отворачивается и уходит — напрямик по вязко всхлипывающей грязи.

А Михаил Афанасьевич после разговора с парторгом возвращается домой в дурном настроении. В темных сенях, встрепенувшись, кудахчут куры. Лида и Лара, завидев его, вспрыгивают, повисают на рукавах.

— Ух вы, понёвы… — бормочет он, улыбаясь. — Ну ладно, раздеться дайте.

За ужином Надя — в который-то раз — затевает разговор насчет работы. В городе она работала монтером-электриком на заводе.

— Неужто здесь для меня дела не найдется?

— А хозяйничать я, что ль, буду? Ты как думаешь?

Надя молчит минутку, глядя, как он дохлебывает щи, и вдруг начинает плакать.

— Ну вот еще, этого не хватало… — Он со стуком отставляет тарелку. — Мало мне достается…

— Молока налить? — спрашивает Надя сквозь слезы.

Поужинав, он отстегивает крючок на брюках и проходит в другую комнату. Часы по-прежнему показывают разное: одни восемь, другие — восемь пятнадцать, третьи — половину девятого. Вздохнув и почесав в затылке, Михаил Афанасьевич снимает пупса-инвалида, лезет в сундук, достает плоскую шкатулку с инструментами.

Затем он долго сидит, склонясь над столом и зажав в глазу часовщичью лупу. На разостланной газете рассыпаны винтики, колесики, синие вороненые пружины… Часовое дело он любит чуть не сызмальства, а бывало, даже и подрабатывал при нужде. Только над этими колесиками и винтиками он отдыхает душой.

Наладив часы, он укладывается. Лида и Лара давно уже спят «валетом» в своей кроватке. Надя возится на кухне, гремит посудой.

Выпростав из-под одеяла розовые ступни, он берет с тумбочки толстую книгу «Исторический материализм» и, раскрыв ее на пятой странице, почти тотчас засыпает. Заглянув, Надя гасит свет. Вскоре и она укладывается, раздевшись в темноте.

Темно уж и в других домах на поселке. Только мастерская полыхает белыми вспышками сварки, да еще в доме главного агронома окна сочатся желтым: там хозяин — сутулый, утомительно вежливый — играет в шахматы с Ширяевым, живущим покуда у него на квартире.

Расставляя фигуры для новой партии, он усмехается — рассказывает, как Михаил Афанасьевич, побывав на ферме, сделал строгое замечание телятнице, — что ж это она, мол, позволяет новорожденному теленку сразу на ноги становиться? Так, представьте, и не понял, отчего все смеются вокруг.

— А мне, знаете, не смешно, — хмурится Ширяев.

— Тут, между прочим, плакать — тоже глаз не хватит. Еще не то услышите. Я уже за десять лет наслушался и насмотрелся.

Он осторожно берет длинными пальцами пешку и, подержав ее в воздухе, делает ход.

«Неужели и я так — через какие-нибудь десять лет?» — думает Ширяев, глядя исподлобья на желтое лицо, на мешки под темными усталыми глазами.

— Ваш ход, молодой человек, — напоминает хозяин.

— Посмотрим… — произносит задумчиво Ширяев, передвигая фигуру.

Так с этим «посмотрим», повторяемым на все лады, как это бывает при игре в шахматы, он ходит до тех пор, покуда хозяин, поглядев внимательно и в глубоком молчании на доску, не произносит:

— Пожалуй, партия ваша…

1954—1964

— Батюшки, да это никак Андрюшин сынок!.. — Женщина всплеснула пухлыми руками.

Паренек, маленький, круглолицый, в стеганом ватнике и ушанке, шмыгнул покрасневшим от холода носом и поправил на плече мешок.

— Ах ты господи, — засуетилась женщина. — Заходи, заходи…

В комнате она снова всплеснула руками и заплакала, шумно сморкаясь. Затем прерывисто вздохнула и прошептала:

— Ну чисто Андрей. Как две капли… Ляля! — громко позвала она. — Поди-ка погляди, какой у нас гость!

Темноглазая девушка с двумя толстыми косами вошла из другой комнаты, держа в руке книжку.

— Это дяди Андрея покойного, — сказала женщина, и глаза ее снова намокли.

— Очень приятно. Ляля, — сказала девушка и протянула узкую теплую ладонь.

— Виктор, — сказал паренек и покраснел.

— Ну, раздевайся, — сказала женщина. — Вот гость-то какой! Надолго ты?