Сигизмунд Кржижановский - Воспоминания о будущем [избранное из неизданного : сборник]

Для меня ясно: прилавки Китайгородских лавчонок были первыми кафедрами специфического Китайгородского материализма.

Это письмо — последнее. Я только растревожил слова, и теперь они мучают меня. Уже около месяца тому я заметил, что теме тесно в почтовых конвертах: она растет под пером, как Москва, вширь, расходящимися лето-рослями.

Пришлось прибегнуть к толстым тетрадям: две из них уже битком. Работа берет почти все время и, главное, всю волю .

Итак — кончим. Не сердитесь: ведь я всегда был такой .

Друг ! Ну и удивили же вы меня. Работаю. Внезапно письмо: ваш почерк, ваша подпись, но все остальное до странности не ваше . Вы спокойно уведомляете, что всем моим двенадцати письмам, переписанным вами на машинке, дан новый адрес : затем следует дом и номер одной из московских редакций. Я возмутился до крайности: вы, и вдруг такое .

Надо было спешить. Не медля ни минуты, я отправился в редакцию, чтобы скорее отнять свои письма. Вероятно, я сильно волновался, по крайней мере, когда проходил по бульвару, сердце так расстучалось (оно у меня с хворью), что я принужден был присесть на одну из скамей.

Мимо спокойным шагом шли спокойные люди. Детишки деловито рылись в осеннем, почти мерзлом песке. Возбуждение упало. Мысли переменили галс. Я им доверился.

Вначале мысли сказали: что у тебя в сущности, отняли? Так, клочки. Настоящее-то там, в тетрадях.

И после, ведь и у них, у редактирующих чужие мысли людей, тоже свой специфический щуп: своего , московского они в твоих раздерганных строчках все равно не найдут, а до твоих привозных мыслей привозного человека им дела мало: пройдут мимо, как и другие.

А потом мысли добавили: а ведь тебе уже тридцать семь, почти старость. Что ж, можно, если охота, и дальше жить, как жил: молча, со стиснутыми зубами. Можно. Только помни: скоро и стиснуть-то будет нечего.

Потом мысли ушли, я остался один на холодном осеннем бульваре. Вечерело. Я долго сидел так .

И опять они: пора, давно пора стать хоть немного москвичом. Тут у всех — слова настежь. Ну и ты. Или — боишься глаз Глядеи?

Я поднялся и медленно пошел: не за письмами, нет, прочь от них , домой.

Сейчас вот пишу вам.

Practica [60] Работа, занятие ( греч .). : раз вы затеяли эту авантюру с вашими (или моими — уж не разберусь) письмами, то и кончайте сами. Прошу об одном: снимите даты и имя.

Что ж, может быть, всё и к лучшему: слова, если уж оторвались от пера, пусть и идут безродными оторвышами куда хотят — у них своя судьба . И если из Москвы в Москву им надо было попасть, лишь проделав тысячеверстную петлю, то и это не без смысла: и я, и они — мы привозные провинциальные.

Вот еще вспомнилось: как-то московский старожил проф. Юркевич прогуливался с доцентом философии Соловьевым по московскому переулочью. Старик профессор, постучав назидательно суковатою тростью о тумбу, сказал:

— Юный друг, не верьте Канту, будто палка есть вещь в себе ; нет, палка — это вещь для других.

Что ж, может быть, он и прав. И не потащить ли мне завтра же моего Канта на Сухаревку? Как вы думаете: купят?

Адресат помещаемых выше писем, живя вдалеке от Москвы, просил меня взять на себя труд устроить их в печати.

Сообщая моему корреспонденту адрес редакции, принявшей «Штемпель: Москва» в свой портфель, я, в свою очередь, просил дать хотя бы краткие сведения об авторе писем, о его домосковском «где».

В ответ адресатом дослано лишь тринадцатое, очевидно заключающее переписку, письмо, без всяких комментариев и разъяснений.

Таким образом, вопрос о том, с кем он сам, человек, придумавший довольно странную классификацию людей на тов’этовцев и этов’товцев, — с первыми или с последними, — остается, для меня по крайней мере, без ответа.

1925

Москва широка, а тротуары ее узки, оттого Москве и тесно: локти цепляют о локти; портфели тычутся в кули и корзины. Но заполненные тротуары обычно молчаливы. Шумит и грохочет булыжная мостовая, а на пешеходных обочинах тесно, но тихо: слова защелкнуты внутрь портфелей, сложены вчетверо в газетном киоске, запрятаны под картузы и шапки. Но если поднять глаза на 30 градусов вверх, слова тотчас отыщутся.

На писанных красками по железу вывесках вывешено будничное мышление, слова каждого дня, обыденноречие, то самое, что запрятано под двойную крышку, черепа и шапки внизу, в людях, молча спешащих по своим делам:

«ВСЁ ДЛЯ РЕБЕНКА» (там, внизу, для многих тоже);

«УХОД ЗА ДОМОМ»;

«ПАРИКМАХЕРСКАЯ ДЛЯ ЛЮБИТЕЛЕЙ ХОРОШЕЙ РАБОТЫ» (взгляд на 30 градусов книзу тотчас отыщет и самих любителей, их от дня к дню все больше и больше).

Пивные: «ВСТРЕЧА СОБЕСЕДНИКОВ» — «АВАНС» — «DEUAX AMIS» [61] «Двое друзей» ( фр .). — «СТУДИЯ» (Смоленский рынок) — «ФАЗИС» — «ПЛАНЕТА».

Дальше мысли ходить незачем. Над спешащими людьми круглятся нарисованные циферблаты со стрелками, зажившими минуту, и внизу зафиксированная в мозгу минута гонит прохожего вдоль тротуарных лент. Роясь глазами в своеобразном лексиконе, обвисшем своими железными страницами над движением улиц, вам не удастся увернуться от пристального, остановившегося взгляда гигантских нарисованных зрачков, запрятанных под синие стеклянные овалы вывески оптического магазина. И если, высвободив себя из толчков, отойти на мостовую, чтобы длительнее и внимательнее изучить глаза, оторванные от человека и поднятые в воздух, то вскоре убедишься, что выражение их общегородское , такое, которое может быть отыскано под полями любой шляпы.

Революция слишком участила темп Москвы, чтобы слова и изображения на вывесочных плоскостях могли угнаться за тем, что происходит на огромной горизонтальной площади города с охватом в 35 верст. Вывеска, самая техника изготовления которой, высокая цена материалов и работы, создающих ее, трудность, сопряженная с необходимостью переписать ее (тут имеет значение и состояние погоды), снять для капитальной переработки или замены новой металлической рамой (учитывается и тяжесть), — естественно, отстает от быстрого течения времени и делается в расчете, конечно, не на историю, а на быт, такой же медлительный, малоподвижный и прочный по материалу, как и она.

Историю обслуживает обычно плакат: нервный, с тонкой бумажной кожей, легко множащийся, меняющий от дня к дню цвета, шрифты и величину. Период революционного лозунга, стремящегося как бы плакатироваться, умеющего доводить величину своих букв и яркость окраски почти до величины и яркости вывесочных текстов, безусловно, оказал влияние и на новую, нэповского периода, вывеску Москвы. Плакат научил рядом с громоздкими, на тяжелых рамах, часто литыми из металла словами, и по сию пору хранящими внутри себя старые «яти» и i, — подвешивать в воздух легкие, полуплакатного типа буквы, поднимать их, если нужно, на высоту крыш и поперек всей уличной щели оттиснутыми на огромных полотняных лентах. Только недавно появились своего рода «коммерческие афиши», зазывающие в магазины с цилиндрических вертушек, рядом с афишами театра. Даже революция, отдавая свои чисто технические слова и словосочетания железу вывесочных листов, лишь пополняет в том огромном, открытом всегда и для всех музее, каким является сплетение московских улиц, коллекцию анахронизмов. Таковы: