Михаил Никулин - Повести наших дней

— «Папа» и «мама» этой песни жили на Дону. Это признал бы и сам Листопадов. Ты что молчишь? — спросила она меня и как-то сочувственно тепло положила руку на мои плечи.

— Ты уже все сказала…

От Кости получил письмо. Удивился, что на конверте стоял штамп не бо-нской, а приазовской почты. Из письма я узнал, что Костя вместе со своим товарищем капитаном Сашей Дударевым приезжал в Приазовск купить ноты. Ехали на машине. Настроение, как он пишет, было «не на что пожаловаться». Заехали к матери Саши Дударева выпить чайку.

Все шло у Кости хорошо, а потом случилось то, о чем хочу сказать тебе, дорогой Николай, словами из его письма: «Папа, сегодня я узнал, что голос матери может испортить настроение! Да как!»

Оказывается, что окна Дударевых выходят в чужой обширный двор. Во дворе — старые липы, а под ними — просторный дачный дом. Слева — закрытая, а справа — открытая веранда. Веселый голос матери Костя услышал оттуда, с открытой веранды. Лидия Наумовна была там не одна. Какая-то сухонькая женщина в очках примеряла ей платье. Тут же стояла сестра Умнова — Евгения Борисовна. Оглядывая Лидию Наумовну, она говорила:

— Лида, повернись… еще немного, еще чуть…

И Лидия Наумовна на глазах у Кости, следившего за ней из окна Дударевых, крутилась на носках.

— Теперь тебя вполне можно показать главному ценителю, — сказала Евгения Борисовна и позвала Григория Борисовича.

Умнов вышел на веранду в широкой пижаме, с папиросой в зубах. Лидия Наумовна взяла под козырек, отдавая ему честь.

— Вольно, товарищ рядовой! — сказал он ей. — Вы так красивы в этом платье, товарищ рядовой, что я растерялся и не знаю, куда вас поцеловать.

Лидия Наумовна пальцем ткнула в щеку… А потом они там, все на той же открытой веранде, весело и долго смеялись.

Костя дальше писал, что лучше в такую минуту оказаться глухим и слепым!

Смятение Кости заметила мать Саши Дударева и сказала:

— А вы не глядите туда. Ничего там хорошего… К ним гости приезжают такие же: все на кольцах подтягиваются да с гирьками играются. Поглядишь — и подумаешь: силы наберут, возьмутся за дело и гору сразу снесут… А оказывается, что упражнения им нужны, чтобы больше съесть и чтобы не стареть…

Письмо Кости заканчивалось так:

«Папа, помнишь, мы с тобой говорили о больших матерях. Мы тогда вспомнили о многих из них: о матери из драмы Карела Чапека, о горьковской матери и о матери Олега Кошевого… Ты несколько раз говорил мне, что́ общее у этих больших матерей — отрешенность от мелких побуждений, от мелкой опеки над своими детьми; сердца у этих матерей чутки только к высокому долгу, а глаза их, повинуясь зову сердца, всегда выбирали ту дорогу, которая вела к правде… Я больше ничего не скажу: ты и сам поймешь, чего не досказал…»

…Следующей разноской почтальон доставил мне еще одно письмо от Кости, и опять из Приазовска. Оно было коротким и веселым. Я приведу его полностью:

«Папа, в предыдущем письме было много такого, от чего ты мог загрустить, и потому спешу со словами радости! Папа, нашлась глава из твоей рукописи о песнях донских казаков и о Листопадове!!! Ура!!! Сейчас высылаю ее тебе заказной бандеролью… Ура!!! Это та небольшая глава, которую ты заново написал. Писал и злился!

А теперь хочу поспокойнее рассказать тебе, кто ее нашел и бесплатно доставил и как это случилось. С почты мы вернулись к Дударевым. Во дворе Умновых нас уже ничто не раздражало: мать Саши сообщила, что хозяева и гости сели в машину и куда-то уехали, остались на хозяйстве пожилая домработница и рябая собака бульдог.

Из окна нам было видно, как домработница выносила во двор книги и раскладывала их на разостланном брезенте — проветрить. Бульдог сидел и присматривал за работой. Но стоило домработнице Умновых уйти в дом, как он схватывал одну из книг и стремительно мчался с ней к Дударевым и клал к ногам Сашиной матери, Капитолины Васильевны.

— Теперь он их десятка два принесет мне, — усмехнулась Капитолина Васильевна.

Оказывается, что у этого бульдога, зовут его Дон-Бом, дружба с Капитолиной Васильевной еще с тех пор, как Умнов учил его на стук в калитку отвечать лаем. Учил строго, с ремнем… Обиженный Дон-Бом забежал к Капитолине Васильевне. Она его обласкала, и пес теперь ей платил за это. Забавляясь, мы наблюдали, как пес приносил книгу за книгой. И вдруг принес страницы, написанные твоей рукой.

Папа, ты посмотрел бы в глаза этому псу и сразу понял бы, что ему быть бы почтальоном и разносить новогодние поздравления, а Умнов хотел сделать его цербером!

Я — за Дон-Бома! Твой Костя».

…Николай! Послушай, оказывается, через год найти страницы своей рукописи — все равно что встретить друга, которого давным-давно считал навсегда потерянным. Я искал на ней отпечатки времени. Перелистывая страницы, я убеждался, что она постарела, как постарел я сам, как стареют люди. Чернила выцвели и порыжевшие буквы казались обескровленными.

Николай, ты сильно обидел бы меня, если бы подумал, что я хвалю свою рукопись за какие-то особенные художественно-критические достоинства. Дело не в них, а в том, что и сейчас на эту тему я пишу так, как писал тогда. И сейчас, как тогда, я тверд точно камень во мнении, что народная песня — наше оружие против приспособленчества, а Листопадов — пример солдатского служения искусству, а значит, укор ожиревшему писаке.

И еще один вывод сделал я: Лидия Наумовна и тогда, год назад, уже оберегала Умнова. Ведь только она могла увезти в Приазовск тот самый отрывок, в котором резко критиковались произведения Умнова за фальшь, неряшливость, безвкусицу.

…Вечером этого дня мы с Варей сидели в парке Владимира Маяковского около эстрады, на которой выступал симфонический оркестр. Начали исполнять пассакалию Баха.

— Михаил Владимирович, посмотри на Даньку, на моего братца. Вон в те окна смотри. Видишь, как он снует взад и вперед. Боится сдать в номер твою рецензию на Умнова…

Я не сразу догадался, в какое окно надо смотреть, а догадавшись, долго не мог оторвать взгляда от окон четвертого этажа серого шестиэтажного дома, строго возвышавшегося над густо потемневшим садом. Мелодия баховского танца ширилась. Границы ее уходили все дальше от эстрады, от парка, от города. Мелодия все больше напрашивалась на сравнение с морем. Легко было допустить мысль, что этот медлительно-важный танец начали отплясывать все немцы — современники композитора — и отплясывают его неуклюже, грузно, но простосердечно и усердно… И обидно было видеть еще один человеческий танец — танец робкой души, сгорающей от тоски, что вдруг удобства жизни сбегут от нее на такой быстроходный самолет, как «ТУ-104», взовьются — и только их и видели. Плачь, ломай руки, рви волосы, зови — ничто уже не поможет!