Михаил Никулин - Повести наших дней

За окном город жил полуденной жизнью. Но никогда я так ясно не слышал его размеренного и широкого шума, как теперь, когда Ростокин говорил мне:

— Стрункин понимал Тюрезова с полуслова… И Тюрезов ценил Стрункина, но и побаивался. Подумывал, как бы способный ученик не обошел учителя. Чего же удивляться тому, что я все еще робею перед ним?

Я слушал Ростокина и слушал город. Голос Ростокина, уходя от меня, становился невнятным, а город уже не шумел, а гремел в моих ушах. В его громе я отчетливо чувствовал поступь времени, и, когда Ростокин сказал, что таких людей, как он, еще немало, я прервал его исповедь:

— Не буду спорить, много их или мало — гимнастов-приспособленцев. Но есть другие, что засучив рукава делают эпоху и успевают стаскивать со своих натруженных плеч таких, как Тюрезов, Стрункин, и таких, как ты, дорогой Даниил Алексеевич…

Я был уверен, что он обиделся, начнет защищаться, и тогда мне легче будет высказать все, что думаю о нем. Но он удивил меня своим скучноватым, сдержанным ответом.

— Элементарно, — сказал он со вздохом. — Только ты, Михаил Владимирович, разговаривай со мной как с выздоравливающим… Мне уже сорок восемь… Когда же освобождаться от испуга, если не теперь? Знаю, что непостижимо трудной будет для меня наука о скромности… Но я стану этому учиться с настойчивостью, с какой дети впервые становятся на ноги, впервые начинают учиться ходить… Начну с азов. Уже написал для себя: о п е р с о н а л ь н о й м а ш и н е — она средство оперативной связи в интересах ответственного дела. Это ее лицевая сторона. На оборотной должно быть написано: «Смотри не закачайся на мягких рессорах, не промелькни по жизни легким мотыльком… А то опустишься на солончаковую плешину и сгинешь без последствий для жизни…»

— А что будет написано о большом столе президиума? — спросил я его.

— Думал и об этом, — сразу ответил Ростокин. — С т о л д л я п р е з и д и у м а — он всегда служит определенному назначению: его убрали ради юбилейного события, приготовили к съезду, конференции. Люди, что сидят в зале, посчитают самым разумным, если за этим столом займут места только те, кто будет вести собрание, заседание… Для людей, сидящих в зале, самым естественным будет, если на почетные места сядут те, кто всей трудовой жизнью связан с делом, ради которого они собрались в этот зал…

Ростокин говорил, как будто читал хорошо продуманные тезисы. Нельзя было не верить, что у него были бессонные ночи, когда он напролет думал только об этом. Хорошо помня, что еще два дня назад он не был таким измученным и потускневшим, я догадливо спросил его:

— Ты давно последний раз говорил со Стрункиным?

— По телефону. Он позвонил перед вылетом в Москву. Угрожал… Ничего страшного он оттуда не привезет. Порекомендуют обсудить напечатанную рецензию. Ну и обсудим. Я уже заготовил для него пять словечек…

Ростокин улыбнулся и вдруг забеспокоился, стал все больше коситься на окно своими припухшими, покрасневшими от бессонницы глазами. Я тоже повернулся к окну и увидел на тротуаре Варвару Алексеевну. Возвращаясь домой, она задержалась с какой-то женщиной и оживленно разговаривала с ней.

Даниил Алексеевич сказал:

— У Варвары Алексеевны есть много поводов не считаться с моим настроением и не поверить моей исповеди.

Он поднялся с медлительностью выздоравливающего и попросил закрыть за ним дверь. На его просьбу я не обратил внимания. Я решал очень важный для себя вопрос: мог ли Ростокин в своей исповеди быть неискренним? Я верил ему. Но мне нужна была хоть маленькая поддержка. Варя не могла мне оказать ее. И я дал себе слово сходить за этой поддержкой к доктору Кулибову, который знал Даню Ростокина еще в юношеские годы.

…Вошла Варя и с пугливой строгостью взглянула на открытую дверь, а потом на меня. Я все объяснил ей и сказал, какой вопрос помешал мне закрыть дверь за Ростокиным.

Варя ничего не ответила. Сдвинув брови, она торопливо нашла в сумочке свой ключ от двери, и я услышал отрывистое пощелкивание замка и понял, как она расстроена сейчас.

Николай! Наш с Варей спор, короткий, как вспышка, начался с того, что, закрыв дверь к Ростокину, она решительно присела напротив и с изучающей настойчивостью посмотрела на меня. В ее серых, буйно затосковавших глазах я мог прочесть только один вопрос: «Ну и к какому же выводу ты пришел?»

Я молчал, сколько возможно было молчать и думать. Затем, споря с собой, подчеркнуто твердо ответил Варе:

— Даниил Алексеевич все говорил от души.

— Ты ему поверил? — глухим голосом спросила она.

— Да, — кивнул я и почему-то посчитал нужным перевести разговор в область мировоззрения. — Мы должны к человеку относиться прежде всего с верой… Вера — оружие… Иначе как же можно задаваться большими целями перевоспитания…

Не дослушав, она с колкостью спросила:

— Как у тебя будет с Умновым, со Стрункиным? А вдруг они завтра прилетят — и прямо к тебе на исповедь?! И начнут и кончат так же, как сделал это Даниил Алексеевич?

— От них я потребую большего…

Она опять не дослушала меня:

— А с Даниила Алексеевича и этого довольно?

— Почему ты так громко? — удивился я.

Она еще громче бросила мне:

— Право на громкий разговор имеет тот, кто заплатит за него дороже!

— Я же не говорю, что Ростокина надо повысить по работе.

С большой настойчивостью она мне ответила:

— А я говорю, что его надо понизить!

— От нас с тобой мало что зависит: наш спор — не пленум и не сессия.

— Да, вот потому-то и я такая требовательная к тебе…

Я собрался и ушел. А Варя осталась сидеть на диване в позе того пассажира, что приготовился сойти на следующей остановке и теперь озабоченно задумался: выйдет ли кто к поезду встретить его?..

Я же ходил теперь по городу тоже как пассажир, который высадился там, где не был добрый десяток лет. Дома, улицы, переулки, трамваи, троллейбусы, заводские трубы, радиомачты, окрапленные желтизной осени тополя, акации и клены — все лишь отдаленно напоминало мне мой город. Даже давно знакомые люди казались наполовину действительными, наполовину вымышленными или наспех, но удачно нарисованными. Что-то оборвалось между мной и живой жизнью города. Что это за живительная нить, без которой окружающее лишь отражается в моих глазах, как в тусклом и равнодушном зеркале?.. Что за нить, если без нее уши мои потеряли связь с сердцем, с помыслами?! Звуки мира проходят через меня ничем не обогащенными, точно никогда я не говорил о них: «Это гудок Сельмаша. Он вырывается, как большая птица. Проносится над крышами и трубами домов и глохнет в степных просторах… Новая смена заняла место у станков, у кранов, у конвейера… А это — мощный, немного отсыревший и хрипловатый голос парохода «Маяковский». Он привез колхозников из станиц и хуторов, привез арбузы, огурцы, живых гусей, кур… и велит, чтобы на причалах порта поскорее освободили ему место…»