Михаил Никулин - Повести наших дней

Кулибов громко сказал:

— Товарищи, сегодня в большой операционной оперирует Иван Семенович Абдулов. К нему с вопросами. Дайте мне пять минут побыть… — и взглядом указал на меня.

С неохотой все вышли. Осталась одна женщина, на которой был самый длинный халат, застегнутый на все пуговицы. Марлевая легкая салфетка прикрывала ее подбородок, рот и кончик прямого красивого носа.

— Только жены не послушны, — шутливо заметил Кулибов и спросил: — Чего тебе, Маша?

— Прибыткову операцию на губе назначил на девять пятнадцать. Больного мы приготовили. А ты сам еще не готов… Надо было напомнить? — И она качнула головой.

— Надо, — согласился Кулибов и тоже качнул головой, а на меня посмотрел глазами человека, который жалеет, что должен оборвать наш разговор. Но ему пришла мысль взять и меня с собой в малую операционную. — Маша, пусть ему найдут халат и все, что нужно. Знаю, что он у других хирургов бывал на операциях. Пусть и у меня побудет. Тем более что операция недолгая. — И сейчас поправил себя: — То есть она займет столько времени, сколько нужно. А уж потом нам никто не помешает побеседовать…

И все же побеседовать нам не пришлось. Помешали все те же неотложные дела операционного дня. Но я доволен и тем, что выяснил его точку зрения на Даниила Алексеевича, и еще больше доволен тем, что побывал на этой короткой, но тонкой и напряженной операции. Лейтенанту надо было зашить верхнюю губу, разорванную осколком мины. В большом сибирском городе этого лейтенанта ждет невеста. Некрасивым он не хочет с ней встретиться. Он волнуется. Кулибов знает это… И, может быть, поэтому сегодня он особенно строг и придирчив и к самому себе, и к своей Маше — она у него операционная сестра, строг к инструмент там, лампам, абажурам… Николай, жаль, что тебя со мной не было. Интересно видеть Кулибова за работой! Собственно, не Кулибова, а его руки, потому что сердце, помыслы, желания — все у него было теперь в руках, и они настороженно делали уколы, надрезы, удаляя рубцы. Один раз ему показалось, что сестра подала не самую тонкую иглу. Большие руки Кулибова вдруг поднялись, как рассерженные крабы, и застыли, блестя резиной перчаток, и тут же я услышал его гневный голос:

— Мария Дмитриевна, выбирайте самые лучшие инструменты! Черт возьми, да неужели вы не знаете, что губами не только утиные косточки обсасывают, но и любимых женщин целуют!

Мария Дмитриевна молча делала свое дело. Как только операция закончилась, она снова для Кулибова стала Машей.

— Не забудь, Маша, предупредить, чтобы лейтенанту ни за что не давали зеркала! Тебе же и мне понятно почему?

Мария Дмитриевна улыбается:

— Важно, что тебе понятно… Успокойся. Все будет сделано. Раньше чем через семь дней лейтенант губы своей в зеркале не увидит.

Из больницы я вышел вместе с Марией Дмитриевной. Она шла в городской здравотдел, а я — домой. Мария Дмитриевна сама заговорила о муже:

— Может показаться, что он грубоват с теми, кто ему помогает в работе. Но у него это от ответственности за дело, от сочувствия больному… Шестнадцать лет назад вот эти же слова сказала ему я после тяжелой, но удачной операции на кишечнике. Он покраснел, потом засиял и захотел встретить меня вечером. Потом нашел удобный момент и сразу сказал: «Ты меня понимаешь, как никто!.. Ты — моя золотая!..»

— Ну, а вы что? — спросил я.

Она с приветливой усмешкой ответила:

— Какая из девушек в двадцать лет не согласится быть золотой и к тому же самой понимающей?.. Кстати, я и не раскаиваюсь! С ним иногда бывает трудно, но всегда интересно.

И мы расстались.

Максим Саввич, Кулибов, Мария Дмитриевна, Гриша Токарев, Митя Швабрин завладели моим воображением, прочно заняли место в моем сердце. При мысли о них невольно возникало желание полнее, лучше, короче и убедительнее написать об этих людях, у которых от народа их простота, сдержанный юмор, терпеливость, трудолюбие и еще раз трудолюбие. Мне радостно сознавать, что всем этим они в большой мере похожи на героя моего очерка Александра Михайловича Листопадова.

Второй день я думаю, как бы мне в своей работе о донских песнях и о Листопадове усилить главу, где речь идет о бытовых протяжных песнях, среди которых песни любовные особенно пленяют вдумчивой простотой, лиричной нежностью. Все мне кажется, что глава об этих песнях мной написана рационалистично, сухо. А ведь в ней слово о песне и сама песня должны, слившись в широкий поток, выйти из берегов и разлиться по степным просторам, где жили, боролись, трудились, умирали те люди, что веками слагали, совершенствовали эти песни. В них они оставили потомкам приметы неповторимости пережитого, радость и горечь своих помыслов — таких далеких и в то же время ощутимо понятных…

Я уже несколько раз перечитал строфу из песни «Ай, вылетала вон мелкая пташечка»:

Из густого тумана лет все яснее моему взору рисуется «мелкая пташечка», что вылетела из гнезда дома и попала в чужую семью — к постылому мужу. Это песня-плач! За набором простых и даже, я бы сказал, сбивчивых слов видишь драму «мелкой пташечки». Как много в словах песни действенной, эмоциональной силы и как мало самих слов! Кажется, что эти слова не расставлены, а разбросаны буйной рукой по строкам и строфам, и потому-то человеку с художественным воображением так легко вторгнуться в их строй и начать разработку образа и вширь и вглубь… Думая об этом, я невольно вспомнил одну из последних, а может, самую последнюю встречу с Листопадовым. У Александра Михайловича теперь все чаще портилось настроение. Ему все мнилось, что к собранному им наследству он уже не может приложить деятельного ума. Он жаловался, что зябнут ноги, что сердце делает затяжные остановки, точно раздумывает, стоит ли вообще и дальше стучать и не пора ли объявить шабаш.

Глядя на него, измученного болезнью и угнетенного мыслью, что путешествиям по песенным дорогам пришел конец, я слушал его шелестяще-тихие слова:

— И всегда почему-то это приходит вдруг, всегда оно похоже на несуразицу. Тут бы зайти с другой стороны, с той, что поумней, и оглядеть бы все сделанное с сердитой ответственностью… Недаром говорится, что хороший конец венчает дело… Само собой понятно, что плохой — развенчивает…

Было это в самом начале февраля. Дни стояли погожие, предвесенние: на чистом светло-синем небе солнцу не было помех ни от туч, ни от облаков, и оно двигалось по своей дороге с подвижнической настойчивостью. Свет и тепло его радовали оживленно стрекотавших на подоконнике воробьев, возбуждали грача, что сидел на голой акации и, как на пожар, выкрикивал свое «кра-кра! кра-кра!». Серебряный блеск ледяной накипи на водосточных трубах, отдаленный звон трамваев и выкрики гудков, доносившихся с заводов и вокзалов, — все в осиянии солнца было полно особого смысла. Это не могли не почувствовать даже холодеющее тело и тоскующая душа Листопадова: в его чуть наискось прорезанных глазах, подернутых туманом лет и скорбью, засветилась улыбка.