Михаил Никулин - Повести наших дней

— Такую песню, чтобы заменила собой тысячу песен, найти невозможно, — строго замечает Варя.

— В творчестве все трудно. Говорят, что в доме отдыха легче.

— У кого узнал об этом?

Я бросаю то, что висело на языке:

— У Стрункина, у Умнова!

— Значит, теперь вы все трое просвещенные? — отбивается от моих придирок Варя.

Я бы вспыхнул, загорелся, но она с дружеским пониманием вовремя положила ладонь мне на плечо:

— Не надо больше. Мы устали и можем наговорить лишнее. Лучше молча подумаем…

Мы долго молчали. Перед нами, между роялем и круглым столиком с пишущей машинкой, стоит корзина, переполненная листами скомканной бумаги. Это издержки производства за ночь… За окном свистнул паровоз, и звук его, острый как стрела, прочертив путь в несколько километров, влетел в комнату. За ним, по проторенному следу, ворвался стук колес уходящего поезда. Он был таким отчетливо ясным, каким каждый звук делается в часы, когда полночь спешит на сближение с зарей.

Мы тихо договариваемся с Варей не искать песни, которая была бы и музыкально и поэтически всеобъемлющей, а из нескольких песен взять то, что, слившись воедино, полнее заявило бы об общем содержании пятитомного наследства Листопадова, названного им «Песни донских казаков».

— Вот в этой песне — и поле, и женская доля… Попробуй ее… — говорю я Варе.

— Угу, — отвечает она, не отрывая придирчивого взгляда от страниц с нотами. Боясь разбудить соседей, она мягко, устремленными вперед и вниз пальцами осторожно касается клавишей рояля… Нет, не касается, а гладит их. И уж совсем тихо подпевает:

— Шире, смелей к ней со своими ласками. Ведь дальше тоскующее, поросшее полынью поле смыкается с тоской женской души, с ее жизнью, похожей на нескончаемо длинные ночи, полные горьких раздумий!..

Варя дергает меня за локоть:

— Расчувствовался… Соседей разбудишь.

— Ну, а если не можешь проиграть как нужно, то давай будем читать.

И мы читаем:

Читаем историю тягостной женской любви, за которую почти всегда приходилось дорого расплачиваться женщине. Прежний полюбовничек «пришел», «стучит», «гремит об окно». Мы восхищаемся, как это можно в три очень обыденных глагола вместить столько выразительной психологической силы: он стучит в окно как властный хозяин; за свое наглое поведение он отвечать не будет; он и на волос не уронит своей чести… Все обрушится на женскую голову — и хулы, и позор, и наказание! И песня подтверждает это: полюбовничек уже привел бабочку в темный лес и собрался отрезать ей косу. И бабочка вправе просить его только о снисхождении:

— А я бы и платья не позволила ему резать! Да с чего это? — с глухой силой спрашивает Варя.

— Горда, потому что живешь в другое время, — говорю ей, и мы обмениваемся усталыми, но счастливыми взглядами.

С суетливой жадностью перелистываем песни, прочитываем одну за другой и, к сожалению, все больше убеждаемся, что можем взять для иллюстрации скромного замысла моего очерка только капли из могучей песенной реки. Вот она, сверкающая серебром капля из песни о донском поле, на котором только что отзвенела сеча с врагом-захватчиком: «…распахана… славная полюшка не плугами, не боронами… — коневым копытами… засеяна невсхожими семенами… — казацкими головами…»

А вот рядом другая капля песенного серебра из песни «Ой да, ты, кормилец наш, славный тихий Дон». На всем своем вольном течении он вдруг снова «помутился… сверху донизу…». А помутился он опять по той же причине: напали на Русскую землю «…земелька французская… земелька австрийская… земелька немецкая».

— И все же эти две песни потом ты обязательно мне проиграешь, — говорю я Варе.

— Пожалуй, — тихо отвечает Варя, сидя в застывшей позе около рояля.

…А ночь кончается. Свет настольной лампы все больше робеет перед светом разгорающейся зари. Я оставляю рукопись о Листопадове и через настежь открытую дверь выхожу на минуту на балкон. Воздух свежий, но не такой неподвижный, каким был час назад. Женщины-дворники, мастера чистоты, обменялись словами.

— Чуть не проспала, — сказала одна из них.

— С чего бы это? Нам, вдовам, будто не с чего, — заметила другая.

— На собрании задержалась!.. В жилрайоне…

— Гляди мне!

— Гляжу.

Только секунду звучал их негромкий смех. Потом стали слышны четкие шорохи метлы и позвякиванье ведра. Над порозовевшими крышами домов светила одинокая звезда. Она, должно быть, не успела вместе с ночью сбежать отсюда на запад и теперь в свете зари билась, как бабочка, попавшая в густую сеть паутины. Акации все еще дремали, а тополя уже поднимали самые тонкие, самые чуткие ветки, чтобы через крыши домов полюбоваться на разгоравшуюся зарю.

Я знаю, что за зеленым, чуть порозовевшим гребнем акаций расположилось тихое армянское кладбище. В одной из могил, обнесенной скромной железной решеткой, покоится человек, который сказал о себе: «Я прожил жизнь в думах о песне, в неустанных поисках лучших ее образцов». Он верил, что настоящая народная песня, как мудрый врач, может излечить поэта и композитора от самых лютых болезней — формализма и бездумного трюкачества. Он вслушивался во многие тысячи песен, сравнивая одну с другой. Для нас он отобрал и оставил в наследство тысячу триста! Больше — донских.

Я ловлю себя на мысли, что все, о чем сейчас думал, может стать концом моей рукописи о песнях донских казаков и об их собирателе Александре Михайловиче Листопадове. Эти мысли надо только выразить простыми и ясными словами. Я спешу к столу, чтобы скорее сделать это. Варя мне уже не помощник и не помеха: от рояля она перешла на тахту и, уткнувшись в ладони, заснула. Но проходит час, другой, а слова все еще не уложены в тот непринужденный ряд, когда их нелегко сдвинуть с места, заменить другими, И в какой раз уже я жадно завидую хорошему мастеру кладки, у которого кирпич ложится в стену так, как будто он всегда там лежал!

Николай! Меня не было в городе почти десять дней. Как сожалею, что именно в эти дни ты заглядывал к нам с Варей… Николай, Шустрый, я страшно огорчен, что не удалось повидаться с тобой и отвести душу в разговорах о том, что больше всего сейчас волнует.