Михаил Никулин - Повести наших дней

Воочию представив себе третьего человека, мы готовы немного посмеяться над его одержимо округлившимися глазами, над всклокоченным чубом, над перекосившимися трусами, которые он заученно подтягивает левой рукой… Потом мы перестанем смеяться в задумаемся над тем, как долго мучился он в поисках истины, как много провел бессонных ночей, пока не открыл то, что принесет радость не только ему, но и другим людям. И нам придется признать, что и третий человек красив!

Итак, красивы те люди, что умеют силу и волю свою подчинить большой цели. И потому-то их затруднения и удачи, их огорчения и радости принадлежат многим… Николай, отдадим дань заслуженного уважения этим людям, прежде чем начну разговор о том, кто, проявляя силу и волю, не подчиняет ее большой человеческой цели.

Я начинаю разговор о Стрункине. А и в самом деле, он на этом заседании был чертовски волевым и сильным. Все, что он предпринимал, было рассчитано на то, чтобы выйти победителем, чтобы повести за собой при голосовании. Там, где истина была обнаженной и, как игла, колола глаза, он сумел с помощью невероятных усилий напустить тумана. И вот из пятнадцати человек пять проголосовали против этой истины и десять — «за».

Можно допустить, что один при открытом голосовании не мог пойти против Стрункина, потому что с ним работает, пользуется его покровительством… Казалось бы, зачем нужно покровительство, если у нас партийная и советская общественность всегда станет на защиту каждого, кто на своем месте?.. В том-то и дело, что этот далеко не на месте, но страшно хочет и впредь занимать его и потому вынужден держаться совета старинных людей: не руби сук, на каком сидишь.

Ну, а еще двое почему голосовали вместе со Стрункиным и Умновым против очевидного? Это можно объяснить выдержкой, волей, терпением и настойчивостью самого Стрункина. Нужно было видеть и слышать, с какими усилиями он обходил разговор о содержании рецензии. В своем упорстве он и в самом деле похож на тех настойчивых людей, которых мы назвали красивыми. Грустно, что цель у него была маленькая, куцая — не как у тех троих. Из-за мелкого самолюбия он вступил в горячий «бой» и решил во что бы то ни стало «победить» и защитить «честь» товарища. Он говорил, как бил, что никому не дано права обижать Умнова — человека, можно сказать, с чудесной биографией.

— К сведению забывчивых, — почти с окриком втолковывал он сидящим, — Умнов — полковник запаса, награжден орденами!

Ему с разных мест замечали:

— У Гаврилова в рецензии нет замечаний по биографии Умнова.

— В рецензии главное в том, чтобы писатель, как подвижник, искал лучшего для выражения мыслей!

— Искал лучшего, а не кормил читателя объедками!..

Я глядел на Стрункина. Он не обращал внимания на эти замечания. Напрасно я ждал, что резонные слова товарищей заставят его притихнуть, хоть на секунду задуматься: почему с таким упорством, хлестким озлоблением он должен отстаивать неправду?.. Но он продолжал идти своей дорогой:

— Григорий Борисович Умнов в литературе десятки лет! Его знают и ценят…

В комнате то и дело вздыхают, посматривают в пол, тоскуют… Максим Саввич, с молчаливого одобрения председательствующего Ростокина, с нескрываемым возмущением говорит:

— Товарищ Стрункин, но вы же все время идете в обход и в обход. Гаврилов, например, один из рассказов Умнова критикует за гнилую сердцевину. Имею в виду рассказ, в котором идет речь о девочке Вале. У нее умерла мать. Валя убита горем. И вот находится учительница. Она ведет Валю на бал. Там играют, танцуют… Там, в общем, весело. И автор, подбивая итог, говорит, что печаль у Вали рассеялась.

Прикрыв глаза, покачивая головой мудреца, Максим Саввич с грустным укором спрашивал Стрункина:

— Объясните нам, где Умнов нашел такую учительницу-утешительницу? Кто ей дал право издеваться над глубоко человеческими чувствами маленькой героини? Чему она может научить детей? Только одному — бездушию к собственной матери!

Слышны громкий, хлопающий кашель Умнова и его голос:

— Я знаю такую учительницу! Я шел от факта! От живой действительности! — он встал и, с вызовом оглядывая сидящих, заявил: — Я докажу, что это так, хотя трудно доказывать тем, кто любит тоску больше, чем шоколад!

В комнате наступают моменты неловкого молчания. Стрункин успел вытереть лицо, руки и снова продолжает свою речь. Теперь он цитирует высказывания авторитетных товарищей по вопросам литературы. Он зачитывает наизусть большие отрывки. Он постукивает сухими пальцами по столу. Холодный взгляд его сузившихся глаз устремлен в одну точку, а рыжий чуб то подскакивает, то, рассыпаясь, падает на его покатый лоб… Можно и в самом деле подумать, что он тоже попал в буран, схватился с ним не на жизнь, а на смерть! Тогда почему же большинство присутствующих ни взглядом, ни жестом не выражает ему сочувствия, одобрения?.. Молчат, переживая душевную боль оттого, что жизненное содержание цитат Стрункин использует не для освещения, а для затемнения вопроса, и оттого, что Стрункин не нашел лучшего применения своим силам.

Стрункин еще продолжал внушать:

— Надо прежде всего ценить мнение мастеров литературного дела! Надо прислушиваться к их словам!

И вдруг в этом месте, точно сговорившись, большинство присутствующих перестало его слушать. И Ростокин, решительно поднявшись, в упор сказал Стрункину:

— Довольно вам строить из себя литературное диво! Не считайте, что другие лыком шиты… — И сразу же поставил вопрос на голосование.

Все заметили, что правое плечо редактора воинственно приподнялось и не опустилось и тогда, когда Стрункин и Умнов угрожали «высшими инстанциями», и тогда, когда отдавал распоряжение дежурному по выпуску очередного номера газеты:

— На четвертой полосе найдите место для информации о сегодняшнем собрании. Рецензия товарища Гаврилова одобрена десятью голосами против пяти!

…Уже вторую ночь мы с Варей за работой. Последняя точка — она уже близка как локоть — коварна: вот он, да не укусишь. Убежден, что только песня — ее слова и музыка — сможет привести в движение и подчинить написанное общему замыслу. Но какая песня? Вот задача!

Варя предлагает одну, другую… Кажется, что моим придиркам нет конца. Вид у Вари становится с каждым часом все измученнее: под глазами усиливаются беспокойные тени, заострился нос, тоньше стала шея, и только покрепчавший подбородок да упавший на лоб локон говорят, что она не сдалась, что у нее хватит упорства найти то, что надо.

— Но как ты не можешь понять, что эта песня, хорошая сама по себе, затрагивает лишь вскользь содержание песенного наследства Дона?! — придираюсь я к ней. — Она узка!..