Михаил Никулин - Повести наших дней

— Про меня теперь можно сказать в точности, как про одного молодца сказано в песне, что у него сердце сохнет, вянет, как травушка во поле… И в другом месте: что склонил он свою головушку на правое, потом на левое плечо… Так у него это от любви, а моя голова клонится оттого, что шея уже не в силах удержать… А все ж к грачу я с сочувствием. Видишь, как он кличет свою любушку? — кивнул он за окно. — И где же она так замешкалась?

Он помолчал и, собравшись с мыслями, перешел к задумчиво-спокойному разговору:

— Весна и меня толкает на мысли о тех песнях, в какие вложены молодость души и трепет жаркого сердца. Я их скопил на целый том. В этих старинных песнях несчастливого куда больше, чем счастливого, но то и другое в них правдиво. Сердце и ум слушающего не останутся безучастными к ним… Вот взять хотя бы эти тетради…

И он, разворачивая тетрадь за тетрадью, вел меня за собой по длинным дорогам любовной и семейной песни. Иногда, почти неслышно шурша своими мягкими чувяками, он подходил к роялю, проигрывал, но не подпевал — у него для этого уже явно не хватило бы голоса… Он выбирал то, что считал лучшим. Потом указывал мне пальцем на строфы и молча ждал, когда я стану читать их:

Читаю, что на этот маленький лужок «собрались молодушки в кружок». Для исполнителей есть указание Листопадова: «Медленно». Я и по словам чувствую, что песня должна звучать так же широко, как широк разлив, и замедленно, как текут воды, затопившие луговые равнины… Слышу, будто про себя Александр Михайлович говорит:

— Картина наша, и ничем не припорченная. В кружке молодушек много. И у каждой в груди сердце горячее, отзывчивое…

А я тем временем уже прочитал ему, что у одной молодушки

— Что за причина в такой весенний день плакать молодушке обильными слезами?.. И песня словами самой молодушки отвечает на этот вопрос:

И она пошла к ней «на пир-беседушку» с «холостеньким», «хорошеньким… казачком» и поднесла ему «сладкой водочки». И казачок этот при людях называл ее «сестрицей», а потом, наедине, назвал «душечкой» и «зазнобушкой».

Листопадов поясняет:

— Получилось — любовь обожгла молодушку, потому что она украдена, и в будущем ее тоже надо воровать… Бесправная любовь выжимает слезу. По размаху звучания нетрудно понять, что люди, сложившие песню, сочувствуют молодушке.

— А может, петь ее надо чуть погорячее? — осторожно говорю ему.

Он редко не спорит о донской песне. Понимая его право в этом вопросе быть авторитетнее многих, я ждал и сейчас его болезненно-нетерпеливых, немногословных и веских возражений. Но этого не случилось. Поразмыслив, Александр Михайлович сказал:

— Мне, брат, тоже иной раз так кажется… А все же твердой решимости нет, чтобы сделать пометку для исполнителей другую, хотя в разрывах, в повторах песни — жаркие метания сердца… А вот поверь мне без оглядки, что все хоры пели ее неторопливо. В чем же тут загвоздка?.. Может, в том, что пели ее все пожилые люди: мудрые судьи лишнего не позволят, но уж что выскажут — точно печать приложат… А может, сердцем чуяли, что им, певцам, нельзя очень близко подпускать к сердцу молодушку с ее бедой, иначе песня потеряет эпическую непринужденность и плавный размах… Надо бы обо всем этом как следует подумать…

И он вдруг, недовольно поморщившись, отмахнулся от своих мыслей:

— Всем беспокойным людям жизни не хватает для нужного дела. Читай вот эту.

И я начал читать там, куда он ткнул смуглым строгим пальцем:

А грач, сидевший на голой акации у старого гнезда, все кричал и кричал. И удивительно, что Александр Михайлович не злился на него. Слушая меня, он слушал и грача, присматриваясь к нему. Песня закончилась, и он с почти неуловимым оттенком шутки сказал:

— Так и знай, что от этого грача его молодушка улетела «во чисто поле, сы милым дружком повидаться»… Там она не на шутку заговорилась… А он тут, видишь, крыльями бьет, а крылья у него до невозможности обтрепанные! Анафем старый! Взял и сбил нас с хорошей мысли, — отмахнулся он от грача и больше не обращал на него внимания.

…Мы уже читали семейные песни. Спокойствие их звучания, то спокойствие, которое вобрало в себя песенное повествование за долгие годы своей жизни, не могло скрыть от нас тягостной доли казачки, вынужденной жить с «неровней», с «неласковым»… В этих песнях так много горячих слез, мольбы к отцу-матери, чтобы не выдавали своей доченьки за «непригожего». Но скупой расчет родителей часто не считался ни с просьбами, ни с жалобами. И влюбленной оставалось о минувшем счастье думать как о неповторимом сне:

А то идти на обман «законного», постылого мужа, идти на позор, рисковать заплатить жизнью за крохи украденного счастья:

Сегодня эта песня, видимо, с особой силой тронула Александра Михайловича.

— Будет читать… Будет… Знаешь, мысли мне пришли о запевалах… Хочешь знать, не в первый раз я о них…

Он так спешил высказаться, точно был стеснен во времени, а может, боялся, что мысли вдруг улетят от него и не вернутся.

— Скольких довелось мне слышать! И помню таких… разных… разных, как небо и земля… А спроси: какой из них лучше? В том-то и беда, что каждый по-своему самый лучший… Но один любовную и семейную песню запевает так, как будто перелистывает старинную дорогую рукопись, а другой с ней, как со своей возлюбленной, — запросто, с улыбочкой… Один с песней — строго, бережно, а другой с ней, как с шелковыми нитками, — вьет, что захочет… И эти разные запевалы не любят один другого. Строгие говорят про веселых: «Разве ж это запевалы?.. Они, как лисьи хвосты» болтаются из стороны в сторону». А веселые обзывают строгих староверами и говорят про них: «Заладили — креститься надо вот так, а не этак».

Листопадов подумал и заговорил больше для себя, чем для меня: