Михаил Никулин - Повести наших дней

И мы уже вместе пели:

Николай! Я предоставляю право Варе строго судить о Данииле Алексеевиче. Последние годы я находился в стороне от Ростокина и больше проявляю к нему терпения. Мне легче поверить в его исповедь. Я ищу себе союзников, то есть тех, кто признает, что в глубине сердца и помыслов у Дани Ростокина таится то, что позволит ему выбраться на широкую дорогу… Представь себе, дорогой Николай, что уже нашел двух союзников: первого вчера вечером, а второго сегодня днем.

С первым союзником тебе не надо знакомиться — он наш рыжебровый, медлительный, немногословный резонер, которого не портит резонерство… Короче, это был Максим Саввич — человек с головой мудреца, с ленивыми карими глазами, отсвечивающими то холодной сосредоточенностью, то чисто мужицкой осмотрительностью. Я нашел его почти в конце Пушкинской улицы, где он каждый день с женой гулял по бульвару. Им удобно было здесь встречаться, дороги их скрещивались, когда они шли с работы домой — Максим Саввич из редакции, а Клавдия Ивановна из библиотеки Дома санитарного просвещения.

— Михаил Владимирович, есть новость, — окликнул он меня. — Пристраивайся к нам, расскажу… Кстати, и нагуляем перед обедом аппетит.

Клавдия Ивановна посмотрела на свои часы:

— Мой срок разгуливать прошел, пойду борщами и котлетами заниматься. Тебе, Максимушка, наказ: через час быть дома, за столом.

И мы остались вдвоем.

Рискуя опоздать к обеду, Максим Саввич рассказал то, что я тебе, Николай, изложу по-своему, как умею.

В 1930—1932 годах на Кубани во время всеобщей коллективизации делали вылазки скрывавшиеся в камышах кулаки. Ночами в станицах часто горели дома, подворья активистов. С рассветом находили людей, убитых из-за угла. Погибали те, кто помогал строить советский порядок: коммунисты, передовые учителя, бедняцкая молодежь… Комсомольцы под командой военкомов или бывших фронтовиков, вооружившись, ночью уходили за станицу, в заставу. Вместе с товарищами не раз стоял в заставе Даня Ростокин. Как-то, в конце октября это было, в полночь сидели они в окраинных камышах. Подувал холодноватый ветерок. Шумели камыши, шумела быстрая речка, звоном отдаваясь на каменистых перекатах.

Часами прислушивались к звездной долгой ночи, присматривались к тропинкам, ведущим вправо, к черневшему вдалеке мосту, и влево, к бродам через речку. Тихо, никого нигде не видно. Как трудно в молодые годы долго молчать и долго быть осторожным! И они тихонько повели беседу о том, о ком интересно было поделиться мыслями. Они говорили о горьковском Данко.

— Таким бы быть.

— Не зря человек родился, — перешептывались ребята.

Не обошлось без разговора о Дзержинском, Буденном, Чапаеве.

Даня Ростокин, самый молодой из них, согнувшись, сидел и слушал. Луна освещала его, одетого в дубленый полушубочек. Глаза его из-под глубоко сидящей овчинной шапки влажно блестели. Он горячо завидовал тем, о ком шел разговор.

— У меня хоть имя и похоже на Данкино, а я б того ни за что не сделал. Уж очень я робкий, — сказал он и вздохнул.

Скоро что-то громко всплеснуло в том месте речки, где были броды. Ребята притихли. Потом стали успокаивать друг друга:

— На мель вышла рыбина.

— Должно быть, здоровенная: сильно бабахнула хвостом.

— Это она с досады — тут же ей нельзя как следует развернуться.

И опять опасливо притихли: на туманно-серой поверхности воды, пронизанной лунным светом, как огромным мечом, появилось черное пятно. Оно плыло около самого берега, заметно приближаясь. Но против лощинки, устье которой служило в этом месте берегом реки, темное пятно, покружась на месте, скрылось в прибрежном камыше.

Все рассудили, что это был человек, что он шел от верховьев по тропе крутого откоса, где и днем немудрено сорваться в воду.

«Так вот какая это рыбина!»

Приготовились к неожиданному: положили перед собой винтовки и притаились в котловине у самого берега, а Даню Ростокина послали в лощину разведать, что этот чужой человек там делает и нет ли у него охраны. Даня должен был сейчас же вернуться, но он исчез надолго.

Посчитали это за дурной признак. И только один из товарищей, отличавшийся более холодным взглядом на жизнь, сказал:

— С испугу у него, должно быть, ноги отнялись. Теперь его оттуда на руках придется нести. Пойду за ним…

Но идти за Даней не пришлось: он сам вывернулся из лощины, неся над головой что-то тяжелое, темное и ветвистое, как оленьи рога.

— Я ее поймал и несу высоко, как Данко… — Голос его дрожал испуганно и радостно. — Вот она! — И он, облегченно вздохнув, швырнул на землю мокрую корягу, которую посчитали за плывущего чужого человека.

И когда они снова переселились в затишье камышей, Даня, сидя среди товарищей, старательно вытирал шапкой мокрые волосы.

— Это я так вспотел, — говорил он. — Ох и боялся протянуть за ней руку! Вижу, что коряга. Зацепилась за корни камышей и кружится у меня под носом… Эх, была не была! Зажмурился и схватил ее…

Заканчивая свой рассказ, Максим Саввич с сожалением проговорил:

— Хороший был парень, хоть и робкий. Оборвалась в нем какая-то нитка. Наше дело связать ее. А редактор он культурный, понимающий и область знает отлично…

…Сегодня с утра я подошел к хирургическому отделению центральной больницы и попросил дежурного. «Пожалуйста, скажите мне, когда будет проходить в отделение Кулибов». А через четверть часа я вместе с Кулибовым был уже в его кабинете. Сероглазый, приветливый, поседевший, но моложавый мужчина.

— Батенька мой, — посмеивался, он, тряся мою руку в своих больших, мягких руках, — я вас всегда ищу на страницах газеты. Вы мой единомышленник в оценке художественного… Не лгу ни на волос!.. Садитесь и говорите, что вас привело… Не хочу слышать: болит под ложечкой или чуть ниже… советовали хирургу показаться…

Я объяснил ему, зачем пришел. Выслушав мой рассказ о Ростокине, он задумался. Задумчивость у него была светлой и немного насмешливой. Он будто собирался сказать: ну зачем мудрить там, где все просто и ясно?

— Даня Ростокин пошел за карьеристами?.. Долго я, батенька Михаил Владимирович, не верил этому. И как поверить? Голова у него всегда была ясной, труда не боялся… Ему бы работать ради нашего общества, с пользой для государства…

К моему удивлению, дальше он почти слово в слово повторил то, что говорил Максим Саввич о Данииле Алексеевиче.

Мягко похлопывала обитая дверь. В кабинет входили врачи, сестры. На столе перед Кулибовым появлялись рентгеновские снимки, колбы и колбочки… Трудовой день настойчиво входил сюда со своей программой.