Сергей Малашкин - Девушки

— Не пошла бы я, Никанор Васильевич, — ответила Тарутина, — это дело не нравится мне, к другому тянет.

— Да и мы не думали, что Ольга слесарь, — сказала Ариша. — Не знаем, когда и где она этому делу научилась.

Тарутина прислушивалась к работе мотора.

— Зина! — обратилась она к худенькой, стройной девушке. — Закрепляешь подшипник, а вот эта часть при вращении задевает за корпус рамы. Раньше, чем закреплять, надо проверить.

— Это последний комбайн? — спросил директор.

— Да, после обеда и его соберем, — сказала Ольга.

— За комбайны я спокоен, а вот…

Ольга не дала ему договорить, оборвала:

— Я в обиде на вас за Глашу и Дашу. Они в ремонте тракторов понимают лучше меня. В этом я ручаюсь за них. И вы, Никанор Васильевич, больше не говорите таких слов про них, а то обидятся и уедут…

— Что ты, Оленька! Это я только с тобой, — вздохнув, проговорил Никанор Васильевич и, бросив взгляд на девушек, заканчивавших сборку хедера, зашагал к третьим воротам, где урчал трактор.

Возле трактора толпились девушки. За рулем сидела Валя, поблескивая живыми карими глазами. Даша Кузнецова прислушалась к работе мотора и сказала: «Пошел!» Валя нажала педаль, трактор вырвался из ворот на площадь и, поднимая вихри снежной пыли, сделал круг. Подъехав к воротам, Валя, не останавливаясь, повела трактор под навес, где стояли уже отремонтированные машины.

Никанор Васильевич громко поздоровался с Дашей и другими девушками. Они ответили на его приветствие и, окружив, зашумели: «А где конфеты?», «Обманули. А еще…».

— Как обманул? — щуря глаза, удивился Никанор Васильевич. — Чай пьете с сахаром и молоком, хлеба даю…

— По килограмму… Не обижаемся.

— А где конфеты?

— Сахар полезнее. В конфетах соя…

— А вы нам, ласковым, не соевые!

— Ласковым я на дорогу, как кончат ремонт, дам конфет, — сказал Никанор Васильевич.

— Правда? Вот хорошо-то!

— С гостинцами, значит, домой прикатим!

— Качать директора! — раздались голоса.

На шум подошли другие девушки и, вытирая паклей руки, остановились.

— Вас, красавицы, качать надо, а не меня. Теперь уберем урожай по-боевому. Верьте, ласковые, слову старого большевика!

Прошло больше недели, как Ольга и другие девушки вернулись из МТС. Все тракторы, комбайны и молотилки были отремонтированы. Никанор Васильевич остался очень доволен работой.

— Какие вы молодцы! — говорил он, усаживая девушек в машины и подавая им подарки.

Они застенчиво краснели от его похвал и, принимая большие пакеты, спрашивали:

— Никанор Васильевич, почему пакеты такие тяжелые? Чего это вы наложили в них?

Директор счастливо улыбался, шутливо отмахивался:

— Не скажу! Приедете, ласковые, домой и увидите!

Девушки только дома развязали пакеты. В них оказалось по три килограмма орехов, по килограмму конфет и по четыре плитки ванильного шоколада.

Вспомнив день приезда из МТС, Ольга в душе поблагодарила Никанора Васильевича за подарки. «Они теперь все еще лакомятся, а я к своим орехам и сладостям и не прикасалась, забыла про них», — подумала она и открыла пакет.

Сумерки сгущались. За окном сонно чирикали воробьи. На самой верхушке березки сидела ворона и, вытянув шею, изредка каркала. В зальце тикали часы, на кухне гремела посудой мать. Ольга, задумавшись, ломала одну за другой дольки шоколада и медленно ела. Очнулась только тогда, когда в руках осталась лишь серебряная обертка.

В комнатушке стало темно. Девушка задернула занавеску. Засветила лампу, повернулась к этажерке и стала разглядывать корешки книг. Взяла «Избранные стихи» Валерия Брюсова. За чтением Ольга не услышала, как вошла мать, взбивала перину и подушки. Любимый поэт уводил девушку то на улицы Рима, то в альковы царевен, то в каменоломни рабов, то на поля битв революции, то в Москву, к Ленину.

Ольга подняла глаза от книги, прислушалась. На селе уже началась перекличка петухов. С печки доносился тихий храп матери. Девушка разделась, погасила лампу, забралась под одеяло, закрыла глаза и провалилась в покой и тепло.

— Оля?

— Ау!

— Не аукай, ты не в лесу.

— Я дальше.

— Замолчи, озорница!

За перегородкой, в крошечной комнате, послышался смех.

— Такой уродила!

— И тут я виновата?

— А я совсем и не виню. Славлю каждой кровинкой за то, что ты дала мне жизнь. Ну, и сама себе нравлюсь такой, какая есть.

— Ох, девка…

Мать и дочь в одно время вышли в зальце, залитое голубоватым светом мартовского дня, и остановились друг против друга: одна — сухонькая, с морщинистым, желтоватым лицом, с усталым взглядом когда-то красивых карих глаз, другая — стройная, темноглазая и краснощекая.

Глядя на мать, Оля улыбалась. Мать, любуясь дочерью, вспомнила, что много лет назад и она была точь-в-точь такой же красавицей, как ее Ольга, и тоже заулыбалась, словно себя самое увидела в молодости. Спохватившись, она прошла в кухоньку и спросила из-за полуоткрытой двери:

— Кто едет с тобой в Рязань-то?

— Даша Кузнецова.

— Так и знала! Две нерасставухи!

— Тебе это не нравится, мама?

— Больно озоруете вместе-то!

— И меня считаешь озорницей? И не любишь?

— Хотела бы не любить, да не могу. Да и Дашу… Поезжай лучше с Катей, та посерьезнее будет. А с Дашей натворите делов, как…

— Как осенью!

— Боюсь, что и масло отдадите…

— Как яблоки!

— Да, вот этого я и боюсь!

— Масло и мясо колхозные, не отдадим, не бойся. А яблоки наши, из усадебных садов. Мы потому и решили сдать их в лазарет. Что ж тут озорного-то? Раненые бойцы полакомились. Ты должна, мама, похвалить за это Дашу и меня.

— Если бы ты, девка, знала, сколько стоило тогда на базаре каждое яблоко, так ты бы…

— Ох, мама! Вот этого я не люблю в тебе! — воскликнула Ольга. — Мне даже не верится, что ты такая жадная!

— А ты очень простая. Ну, прямо благодетельница для всех…

— Не для всех, а для тех, у кого мы в долгу. Папа меня и Дашу похвалил, сказал: «Правильно, девчата, поступили».

— Ой, не говори мне о старом дураке! — сердито воскликнула мать. — Твой отец на трех войнах был, от его героизма у меня сердце почернело. Вот и теперь ушел в партизаны. Что, без него не обошлись бы?

— Папа иначе не мог.

— Девка, не режь мне сердце!

Ольга замолчала. Повернувшись к зеркалу, висевшему на стене над комодом, расплела косу. Темно-русые волосы рассыпались по плечам.

Расчесывая их, Ольга взглянула в окно. На завалинке синел снег. Синица носиком чистила перья крылышек. На серой дороге над оттаявшими кучами конского навоза чернели галки — выбирали из помета непереваренный овес. Где-то трещала сорока: «Та-та-та, та-та-та! Я все понимаю, я первая умница».

Прислушиваясь, Ольга улыбнулась. «Удивительно, как эта сорока напоминает Феню! Та тоже вот так трещит на собраниях…»