Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

– Просим и вас, товарищ майор, и вас, товарищ лейтенант, покушать солдатской каши.

Грабов поблагодарил. Присев на корточки возле печи, он протянул к огню закоченевшие пальцы.

– Вы из подразделения Пучкова?

– Не совсем чтобы из него… Мы приданы батальону Пучкова. Возит он нас вроде пассажиров, как есть мы танковый десант, – объяснили минометчики.

Борода не стал дожидаться повторного приглашения. Вынул из кармана банку консервов, присел к котелку.

– Говорят, полезно воевать на пустой желудок. Злости больше и не так опасно, если в живот ранят. Возможно, и правда, спорить не буду. Но спать на пустой желудок какая же польза? Еще фрицы приснятся… – балагурил он, вскрывая ножом банку.

Рыжий солдат, неотрывно следивший за движением его рук, засмеялся:

– Да тут, братцы, по сто грамм лишь не хватает!

– Увы, – вздохнул Борода, – придется воздержаться. БАО [6] БАО – батальон аэродромного обслуживания. наш где‑то застрял.

– А может, попробуете нашего, а? – перебил его боец, – вонюч, проклятый, но крепачок, аж за душу берет, – похвастался он, кося глазами на комиссара.

Грабов молча грел руки. Считая молчание майора за согласие, солдат юркнул в темный угол. Через минуту он протиснулся обратно в круг с флягой в руке. При виде ее Борода расплылся в улыбке. Кто‑то услужливо протянул жестяную кружку.

– Дели, – сказал рыжему один из минометчиков, – да смотри, чтобы всем хватило. Штука эта, сам знаешь…

Вместе со всеми Борода выпил, крякнул с наслаждением и подцепил ножом из банки солидный кусок тушонки. В этот момент в окно громко застучали. Грабов оглянулся. За темным стеклом, затканным серебристыми жилками изморози, кто‑то взмахнул руками и исчез. Тут же дверь распахнулась, и вместе с порывом ветра в хату ввалился человек. Лицо его было скрыто шерстяным подшлемником, на голову надвинута стальная каска.

– Живо! Собирайтесь! – крикнул он, переступая порог. – Через десять минут выступаем.

Бойцы зашевелились. Замелькали полушубки, застучало оружие. Кто‑то вздохнул. Вестовой убежал. В темноте ночи вспыхнули фары машин. Вой пурги смешался с гулом и хлопками моторов бронированных громадин.

– Командиры взводов, к комбату! – послышалась негромкая команда.

Солдаты подняли ствол миномета, взялись за плиту.

– Ну, дорогие гости, будьте хозяевами, а нам пора на кросс, наперегонки с ветром, – сказал рыжий. – В случае чего, вы уж поддержите нас оттуда сверху…

– По знакомству! – прокричал из двери чей‑то голос.

Хлопнула дверь, и в помещении стало тихо. Летчики остались одни. Грабов посидел. еще с минуту, прислушиваясь к грохоту танков, потом опустился на солому и лежал неподвижно, с полузакрытыми глазами. Борода натолкал в печь соломы, раскурил трубку и, присев на корточках у огня, принялся что‑то писать в потрепанный блокнот.

Грабов не спал. По давней, прочно укоренившейся привычке он любил вечерами подводить итоги своей работы, критически осмысливать множество различных дел, проскользнувших за день, разобраться в ворохе мыслей и впечатлений. У него была поразительная способность в нужную минуту совершенно выключаться из окружающей обстановки и направлять свое внимание на то, что занимало его мысли. Это завидное качество его натуры часто являлось предметом восхищения товарищей еще в студенческие годы. В то время, когда другие, готовясь к лекциям, убегали в пустые аудитории, прятались в укромные уголки, он мог с полным спокойствием решать сложнейшие задачи в шумном общежитии.

Грабов, вся жизнь которого была связана с партией, любил коллектив. Коллектив был его родной стихией. Он был глубоко убежден в том, что направлять мысли и поступки людей сообразно воле партии можно только тогда, когда сам сольешься с коллективом, станешь его душой. За свою многолетнюю работу в авиации он имел возможность изучать характеры людей во всех их проявлениях. А где, как не в бою, не в опасности, проявляется истинная натура человека? Летая с каждым новым пополнением, Грабов, человек осторожный и отнюдь не склонный к восторженности, внимательно присматривался к людям. Молодые пилоты действовали неплохо, но и восхищаться оснований не было. То, что другой, менее опытный командир принял бы за боевое мастерство, ему представлялось в ином свете. Постепенно он пришел к выводу, что некоторые летчики, не овладев полностью искусством боя, прикрывают свою неопытность показной неустрашимостью, лихачеством, вредным и ненужным риском.

«Конечно, на войне, где смерть подстерегает на каждом шагу, потери неизбежны, – думал он. – Потери, но не бессмысленное самоубийство, как результат недооценки врага. Взять хотя бы Оленина: храбр, слов нет, а все не то… Рисовки много. Молод. Любит иногда брать больше на внешний эффект. Черенков – летчик другого склада. От других он выгодно отличается расчетливостью, умением быстро ориентироваться в обстановке. Решения принимает моментально. Выполняет их без колебаний, но нахрапом не берет никогда. Этот – вполне самостоятельно мыслящий, растущий командир. Его следует держать на примете».

Солома в печи давно прогорела. В хате повис полумрак. Грабов встал, подошел к печи и кочергой разворошил жар.

Стало светлее. Из угла доносилось равномерное похрапывание – Борода, растянувшись на соломе во весь свой богатырский рост, спал. Грабов подошел к нему и долго смотрел на бородатого великана.

«Спит, как младенец, – подумал он. – Экий уродился! И не ведает, что, быть может, в эту минуту о нем вздыхает старушка мать или невеста».

Комиссар перекинулся мыслями к своей семье. Уже больше месяца не получал он писем от жены. Как она там, в Алма‑Ате? Как дочь Вера? У жены больное сердце, трудно ей работать на заводе.

Порыв ветра потряс здание, оторвав Грабова от невеселых мыслей. Огонь в печи погас. Грабов взглянул на светящиеся стрелки ручных часов. Было двенадцать.

«А в Алма‑Ате скоро утро», – с грустью подумал Грабов. И снова вспомнилось последнее письмо дочери, по‑детски наивное, непосредственное и мудрое своей простотой.

«Мне так хочется, папа, чтобы война поскорее кончилась, чтобы ты приехал домой и отменили карточки. Мама тогда разрешит мне брать хлеба сколько я захочу и всего много…» – писала пятиклассница Вера. Горький комок подкатился к горлу комиссара.

«Чем тебе помочь, моя дочурка?».

Серый, нудный рассвет застал всех летчиков на аэродроме. В полку была объявлена готовность «номер два». Под землей, в жарко натопленном блиндаже командного пункта, за столами и прямо на полу разместились лётчики с планшетами, с крагами, заткнутыми за пояс. Густой табачный дым висел слоями в нагретом воздухе и медленными лентами нехотя тянулся в открытую дверцу времянки. Над столом начальника оперативного отдела штаба слабо мерцала аккумуляторная лампочка. Капитан Рогозин, худощавый, чисто выбритый, склонившись над картой боевой обстановки района воздушных действий, ловко орудовал цветными карандашами, внося изменения в линию фронта, происшедшие за ночь. В одном месте обстановка была неясной – линия обозначения противника обрывалась, и на карте на несколько километров зияла прореха. Рогозина беспокоила эта неясность. Воображению представлялось, как где‑то там, в прорехе, зябко кутаясь в шинель, стоит такой же, как и он, капитан, но только капитан немецкий. Гортанным голосом он отдает приказания. Гитлеровцы прыгают на танки, грузовики, самоходки, в воздух взвивается ракета, и пьяная орда стремительно врывается в никем не защищенную полосу…