Ефим Терешенков - Женя Журавина

С гор уже спускалась осень; на берегу еще держалась зелень, а на горах бушевал осенний пожар. Прозрачность воздуха, синева неба и синева моря были изумительны...

Приморская осень щедра дарами: дубы стряхивают желуди, кедры — увесистые шишки, набитые орехами; пригибаются к земле лозы дикого винограда; кустарники и лианы — лещина, калина, шиповник, кишмиш, лимонник — манят своими плодами и ягодами; люди, звери и. птицы собирают дары богатой природы, а труженица земля, завершив свои дела, согретая осенним ласковым солнцем и ковром опавшей листвы, отдыхает: оживают воздушные дороги: пернатые караван за караваном тянут на юг...

Красота приморской осени неописуема. Ясность, тишина, покой и простор. Станешь ли на берегу моря, сверкающего миллионами блесток, поднимаешься ли на склон или на вершину. горы и окинешь взглядом открывшиеся дали, или наклонишься над заводью утолить жажду — и в воде обнаружишь ту же ширь и синеву небес, те же, но опрокинутые горы, деревья и травы; прислонишься ли к древней скале и прислушаешься к биению своего сердца или затеряешься в искошенных лугах, попрятавших свои яркие цветы, — во всем и вез те умиротворенность и величие.

Женя пристрастилась к прогулкам и каждый день после занятий уходила в лес; то она сворачивала к речке, садилась на камень и наблюдала торопливый бег живого серебра, то — в непролазную чащу, находила «оконце» и смотрела на море, на горы, на берег, который высокой стеною уходил на северо-восток, а у подножия стены то появлялась, то исчезала белая кайма прибоя. Если бы ее спросили в это время, о чем она ломает, она ответила бы — ни о чем. Но это было не так. Она думала обо всем: о дороге, о родителях, о своих подругах, которые оказались счастливей, чем она, о том, что видела кругом. И это не исчезало бесследно, а создавало широкий фон жизни, спокойный, ясный, благородный. Ей казалось, и это было действительно так, что после каждой своей прогулки она с большим пониманием и с 6ольшим сочувствием относится к людям, становится взрослее. В эту осень она сама «дозревала», как все, что не успело созреть за лето.

В выходной день, когда она в обычный час шла по дорожке, ее догнал учитель математики Лысиков, вспотевший и запыхавшийся.

— Гуляете? Идемте собирать виноград. Как видите, я взял два ведра — одно для вас.

— О, с удовольствием! Покажите, как он растет.

Они углубились в чащу в верховье ключа. Здесь все было перепутано лианами дикого винограда. Большие черные гроздья свешивались отовсюду, и они без труда набрали два ведра черных, казалась, подернутых дымкою ягод.

— Ах, а самые крупные вверху, — сказала Женя.

— Давайте я вас подсажу.

Женя доверчиво согласилась, но когда приблизилась к Лысикову, он прижал ее к себе и стал целовать.

— Ты, ты мой виноград! Я за тобой и пошел...

Женя извивалась, била Лысикова по щекам и вырвалась с трудом, опрокинув при этом ведра с виноградом. Раскрасневшаяся, возбужденная, она перескочила по камням на другой берег речки и прислонилась к дереву.

— Яков Фомич, ну как же вам не стыдно! Жена, трое детей! Как вы будете смотреть им в глаза? Отец, воспитатель... Возьму вот и расскажу вашей жене...

— Ну, бросьте вы! Какие пустяки!

— А жене вы признаетесь?

— Конечно, нет.

— А меня учили: «Делай так, чтоб о своих делах не стыдно было рассказывать и старому и молодому».

— Ну, будет вам. Идите собирать...

— Дарю его вам. Он кислый... Как и вы...

Лысиков принялся собирать рассыпанный виноград.

Женя наблюдала за его работой, и у нее вызывали невольную дрожь и крупные веснушки, и рыжие волосы на его руках, и запах изо рта, и она заторопилась к поселку. Лысиков последовал за нею.

После этой прогулки жизнь Жени усложнилась: Лысиков лебезил, заискивал, подстерегал в коридоре школы, на улице. В лес она больше не ходила, а в свободное время убегала на берег моря. Море пленило Женю. Уже на первом уроке она думала о предстоящей прогулке, а когда отпускала ребят, торопилась сделать все самое необходимое и бежала к морю, точно там кто-то ожидал, кого-то надеялась встретить. Но берег и море были пустынны, и она уходила далеко от поселка, иногда садилась на прибрежный камень, подпирала голову сложенными вместе кулачками и подолгу всматривалась в морские просторы. А волны шли и шли и расстилались у ног, и казалось, что задние торопят передних, а дальние пытаются подняться выше, взглянуть; как далеко еще идти, увидеть ее, Женю Журавину. И она то про себя, то громко повторяла:

— Ах, Женька, Женька, и куда ты забралась?! Куда залетела?! И большая же она, наша земля! Идти бы, идти...

Однажды здесь, на берегу моря, она постигла простую истину: жизнь идет и может идти и без нее. Вот она ушла, затерялась, и никто за ней не бежит, никто не ищет, а жизнь идет... Нужна ли она вообще?

«Ну, как же это так? — спросила она себя. — Что у меня — нет лица или нет голоса? Странно! Я совсем этого не хочу... Люди должны чувствовать, что я здесь, что я нужна».

И Женя решительно вскочила на ноги и заторопилась в поселок.

«Вот еще! Жить и оставаться незамеченной», — думала она, подходя к поселку.

Не заходя домой, она навестила одного из своих учеников и с этого дня возобновила посещения родителей. Теперь она подолгу оставалась в каждой семье, и люди не спеша рассказывали ей о своей и о чужой жизни, о плохом и хорошем. Она узнавала, как складывались и разрушались семьи, как еще много среди людей лжи, криводушия, грубости, нечистоплотности, как много места для гнева, негодования, ненависти. Она сжимала свои кулачки, огорчалась, что у нее нет такой силы и нет власти, чтобы призвать к порядку и тех, кто бросает жен и детей, и тех, кто пропивает зарплату, лодырей, лгунов, себялюбцев. И все не могла понять, как это может держаться среди людей столько зла, суеверий, «копоти», когда так светло и хорошо кругом.

«Жизнь может быть такой замечательной! — думала она. — И это они сами виноваты... Ах, собрать бы их в один класс. Я бы им сказала... Как же можно жить с нечистой совестью?..»

В конце первой четверти в школе случилось происшествие, всколыхнувшее ученический и учительский коллектив: старый педагог Петр Игнатьевич вывел за ухо из класса ученика Ковалькова; ученик пожаловался матери, мать — в поселковый Совет — «истязают детей», и в школу пришли две женщины-работницы обследовать состояние воспитательной работы. В связи с этим Агния Петровна предложила педагогам в течение недели посещать уроки друг друга, а затем провести совещание.

Петр Игнатьевич работал в школе тридцатый год, имел большие заслуги, участвовал в партизанском движении, но в работе с детьми дело не ладилось. С годами учитель утрачивал драгоценное качество — «чувство класса», когда кажется, что учитель и его ученики понимают друг друга с полуслова, живут душа в душу; теперь они «брели розно», расстояние между ними все увеличивалось, и учителю то и дело приходилось повышать голос, призывать к порядку, даже кричать, и не потому, что дети стали плохими, а потому, что учитель говорил языком ворчуна, требовал покорности и платил скукой. Детям нужен вожак, а был пастух; хотелось действовать, а от них требовали — сидеть и слушать.