Борис Никольский - Белые шары, черные шары...

— Господи, ты же взрослый человек… — отозвалась Рита полусонно, лениво растягивая слова. — Куда же ты ночью?..

Все-таки она покорно поднялась, накинула халатик, зажгла свет. Жмурясь, она смотрела на него.

— Я приду к тебе завтра, ладно? — сказал он по-прежнему шепотом.

— Нет, Митенька. — Она покачала головой. — Не приходи. Не нужно.

— Но почему? — Решетников даже задохнулся от неожиданности.

— Я так хочу, — сказала Рита. — Мне надо побыть одной.

— А я как же?

Рита пожала плечами:

— Не знаю.

— Но почему, почему?

— Это долго объяснять, а ты же торопишься, — с усмешкой сказала она.

— Ладно, не объясняй, я все равно приду, — решительно сказал он.

— Нет, Митя, не придешь. Тебе нужно — ты же уходишь. Мне тоже нужно. Побыть одной. Подумать.

Решетников чувствовал, как волна отчужденности снова поднимается между ними. Совсем другая женщина — не та, которую он целовал так недавно, — стояла сейчас перед ним. Или и сам он уже был другой?..

— Ну что ж, смотри, — сказал он. — Тебе виднее.

В этот момент тот самый стонущий звук, который разбудил Решетникова, опять донесся с улицы.

— Что это? — спросил он.

— Наверно, кошку кто-нибудь выбросил, — сказала Рита. — Берут животных, а потом мучают…

Они помолчали, прислушиваясь, но звук больше не повторялся.

— До свидания, — сказал Решетников. И вдруг вспомнил, что уже говорил сегодня эти слова. Может быть, и Рита подумала сейчас о том же?

От Риты веяло сонным, домашним теплом, и Решетников почувствовал: скажи она сейчас хоть слово, попроси его, и он не выдержит, забудет обо всем, останется. Но она промолчала, лишь полуприкрыла глаза — в знак прощания.

Решетников торопливо сбегал по лестнице, в мыслях его была сумятица, да он и не пытался сейчас разобраться в них, радость и горечь перемешались в его душе. Он бежал вниз, и опять тот надсадный, уже слабеющий звук, кошачий стон, раздавался в тишине лестничных клеток. Когда он вышел во двор, он понял, что звук этот доносится от кучи строительного мусора, запорошенного снегом. Решетников приблизился к ней и на битом, заснеженном кирпиче разглядел кошку. Слабая судорога передергивала ее тело. Видно, и правда кто-то выбросил кошку из окна, или, может быть, она сама сорвалась с карниза. И теперь Решетников уже ничем не мог помочь ей. Он только досадовал на нелепый случай, который, словно нарочно, подсунул ему на глаза это умирающее, страдающее от боли существо именно сейчас, в эту ночь, которая — что бы там ни случилось — навсегда останется в его памяти…

— Алексей Павлович, мне надо с вами поговорить…

Как ни старался Решетников придать своему голосу будничную, деловую интонацию, эта фраза невольно прозвучала слишком значительно, даже торжественно.

— Очень хорошо, — отозвался Алексей Павлович, — вы мне тоже нужны. Видите, я только что записал в блокноте: поговорить с Решетниковым. Раньше я, знаете, полагался всегда лишь на свою память, а теперь любую мелочь стал записывать. Пожалуйста, шестнадцать пунктов — на сегодняшний день. Кстати, это очень дисциплинирует, советую проверить на собственном опыте…

Алексей Павлович был в добродушном настроении, его близорукие глаза приветливо щурились за стеклами очков.

— Давайте начнем с официальных бумаг, — сказал он.

Алексей Павлович извлек из стола продолговатый конверт, аккуратно надрезанный ножницами с краю. Эту его привычку хорошо знали все в лаборатории — Алексей Павлович не терпел, когда при нем небрежно надрывали конверты, он не переносил этого так же, как некоторые люди не выносят, допустим, скрежета металла о стекло.

— Нас приглашают на всесоюзный симпозиум в Ереван. От нашей лаборатории возможны два доклада. Я бы предложил вас и Лейбовича. Тезисы нужно выслать не позже… так, сейчас уточним… не позже середины будущего месяца. Я думаю, для вас это не составит труда. Ваши последние опыты…

— Алексей Павлович, о них я и хочу поговорить с вами… — не поднимая глаз, сказал Решетников.

— А что, опять затор, загвоздка? То-то, я смотрю, вы давно что-то помалкиваете. Не иначе как готовите нам сюрприз…

— Да, — сказал Решетников. — Сюрприз, только не очень приятный. Опыты дали совсем не те результаты, которых мы… которых я ждал…

— Ну и что же?.. А причины? Как же вы объясняете это? Или вам еще нужно время?

— Нет, дело не в этом… — сказал Решетников.

Казалось, столько уже раз репетировал он этот разговор с Алексеем Павловичем, столько раз повторял его наедине с собой, в уме, а теперь вот с трудом подбирал слова, как студент, выучивший предмет и вдруг растерявший сразу все, что помнил, оказавшись перед лицом экзаменатора…

— Дело не в этом… Просто те предположения о роли, о специфичности внутриклеточной воды, из которых мы исходили, оказались ошибочными… Мы опровергли то, что так старались доказать, и доказали то, что старались опровергнуть…

— Погодите, погодите… — остановил его Алексей Павлович. — Не слишком ли вы торопитесь?

— Нет, наоборот, — сказал Решетников. — Теперь мне кажется удивительным, что я так долго не мог понять этого. Вот, здесь все изложено. И результаты опытов, и обзор литературы, все…

— И вы хотите сказать, что Василий Игнатьевич…

— Да…

Вот и подошли они к решающему моменту в их разговоре. Что сделает сейчас Алексей Павлович, что ответит?

Решетников молчал, молчал и Алексей Павлович, только шелестели страницы рукописи, которые машинально перебирал он. Решетников ждал, что сейчас Алексей Павлович спросит: а как же опыты, которые проводили мы вместе с Левандовским? Разве не были они достаточно убедительны? И тогда придется объяснять методическое несовершенство этих опытов. И хотя не вина, а беда исследователей заключалась в том, что методика подобных экспериментов еще не достигла тогда того уровня, которого она достигла сегодня, все-таки неизбежность, необходимость этого объяснения казалась Решетникову особенно тягостной.

— Так, так… — сказал Алексей Павлович и задумчиво пожевал губами. — Ну что ж… Оставьте, пожалуйста, мне ваши записи до завтра, я посмотрю их, а завтра мы решим с вами, что делать.

Если честно признаться, Решетников никак не ожидал, что их разговор закончится так быстро и так обыденно. Как бы мирно ни протекала их беседа, все-таки, по сути дела, Решетников только что объявил, что принимает сторону их научных противников, их оппонентов, и, конечно, Алексей Павлович не мог этого не понять. Откуда же тогда такое спокойствие? Что скрывается за ним? Выдержка? Безразличие? Усталость?

Самому Решетникову этот разговор дался не так-то легко. Во всяком случае, едва он вернулся к себе в комнату, Валя Минько по его лицу сразу угадала: что-то произошло.