Борис Никольский - Белые шары, черные шары...

Рита молчала, она по-прежнему сидела на кушетке, сжавшись, обхватив себя руками, словно ей было холодно. Решетникову вдруг стало жалко ее. Столько надежд возлагала она на свою диссертацию, столько говорила о ней, и теперь все отодвигается… Ее можно было понять.

Он нерешительно переступил с ноги на ногу.

— До свидания…

Она все так же молча встала и протянула ему руку. И едва он прикоснулся к этой руке, его вдруг охватило странное ощущение: словно он возвращался сейчас, приходил в себя после сна или забытья. Как будто вдруг заново возникали, наплывали на него стены этой комнаты, оклеенные светло-зелеными обоями, и стопки книг, высящиеся на столе, на кушетке, на стульях, и чернильница-непроливайка, и ученическая ручка, лежащая возле нее… Как будто уже с трудом мог он припомнить, что было с ним несколько минут назад.

Он посмотрел Рите в глаза. Ему вдруг показалось, что с ней происходит то же самое.

— Рита… — беззвучно, одними губами произнес он. Голос отказывался ему подчиняться.

— Ну что, Митя? — Она положила руки ему на плечи, и тогда Решетников притянул ее к себе, обнял. Ладонями сквозь тонкую материю платья он ощущал ее горячее, напрягшееся тело.

— Обними меня крепче… — прошептала Рита.

Он целовал ее лицо, шею, волосы, он чувствовал, как она все теснее прижимается к нему. Этими торопливыми, горячечными поцелуями, этими объятиями они словно спешили преодолеть ту отчужденность, ту враждебность, которая возникла между ними.

— Обними меня крепче… еще крепче… еще…

Он чувствовал, как нервная дрожь снова колотит его, и уже не пытался скрыть эту дрожь. Прямо перед своим лицом он увидел вдруг блестящую пуговицу, и то ли сама она расстегнулась, то ли он расстегнул ее — он уже не помнил…

Он только еще слышал Ритин шепот: «Митя… Митя… Митя же…», только ощущал на своем лице ее горячее дыхание…

…Некоторое время они лежали молча, неподвижно, потом Рита нащупала в темноте его лицо, осторожно провела ладонью по щеке.

— Митя, скажи что-нибудь…

Решетников молчал, лишь прижался губами к ее ладони.

— Тебе хорошо со мной?

Он продолжал молча целовать ее ладонь.

— Ты ласковый, Митя, — шепотом сказала Рита, — ты очень ласковый… А я нет. Я даже не знаю, отчего так… Ты слушаешь?

— Слушаю, — тоже шепотом ответил он.

— Я с самого начала знала, что это должно было случиться сегодня, я, еще когда мы по лестнице поднимались, уже знала, — шептала Рита.

«Зачем же тогда была эта ссора, и эти минуты непонимания, отчужденности? — думал Решетников. — Этот разговор об опытах — красители, мембраны, протоплазма — неужели все это могло иметь значение?»

Каждое Ритино слово, каждое движение сейчас вызывало в нем прилив ответной нежности. Казалось, никогда еще не было ему так хорошо. Даже в те времена, когда их любовь с Таней Левандовской достигала своей вершины, он вечно мучился от противоречивых чувств. Сегодня он обнимал ее, а завтра — само это желание прикоснуться к ее телу казалось ему постыдным, унизительным для них обоих, низким, недостойным, и он казнил себя за низменность своих побуждений… Слишком молоды они были, что ли… А сейчас он чувствовал себя просто и естественно, и не было, казалось, для него человека ближе, необходимее, чем эта женщина, которая лежала рядом с ним в темноте. И благодарность к ней, и радость, и нежность переполняли его. И он снова прижимал ее к себе, и гладил, и целовал смутно белевшее в темноте тело, и шептал, задыхаясь, ласковые, сумбурные слова…

…Он не знал, сколько прошло времени. Был еще только поздний вечер, или глубокая ночь, или уже приближалось утро?..

— Митя, скажи что-нибудь…

— Я люблю тебя.

— Митя, о чем ты сейчас думаешь?

— О тебе, о себе, обо всем сразу. — Он засмеялся. — А ты?

— А я опять подумала о нашем споре. О том, как бы все-таки поступила я на твоем месте…

— Ну и как?

— Ты ведь любил Левандовского, он был тебе дорог?

— Да. Очень.

Рита молчала, и он решил, что ее уже сморил сон.

— Ты спишь? — шепотом спросил он.

— Нет, я думаю. Не знаю, может быть, это чисто по-женски, но, если человек мне дорог, если я его люблю, я должна защищать этого человека… И я стала бы защищать, что бы там ни было…

— Даже если он не прав?

— Даже если он не прав.

Ее голос звучал совсем тихо, и Решетникову вдруг показалось, что она удаляется от него. Словно совсем не о Левандовском и не о нем думала она сейчас, словно отвечала сама себе на какие-то затаенные свои мысли…

Скоро по ее ровному дыханию он понял, что она уже спит.

Решетников лежал не шевелясь, боясь побеспокоить, спугнуть Риту, вскоре он тоже, кажется, задремал, но быстро проснулся от какого-то странного, однообразно повторяющегося звука. Где-то за окном, далеко внизу, кричала кошка. Она не мяукала, а именно кричала, точнее, это был полукрик-полустон; в том, как равномерно, через одинаковые промежутки времени повторялся этот стонущий звук, было что-то механическое, безнадежное.

Решетников осторожно приподнялся на локте и нащупал в темноте часы. Светящиеся стрелки показывали половину четвертого.

И вдруг мысль о доме, о тетках, которые ждут его, пронзила Решетникова. Как же он мог забыть о них! Наверняка они даже не ложились и сходят сейчас с ума от беспокойства за него. Чего только, наверно, не пришло им в голову, какие несчастья не мерещились!

Так уж было заведено в их доме, что если он задерживался где-нибудь допоздна, то непременно предупреждал их. И как ни странно, несмотря на свои тридцать с лишним лет, он ни за что не мог бы признаться им, что провел ночь у женщины, да они и сами в мыслях своих не могли допустить этого. С их точки зрения, это было то же самое, что признаться в своей н е п о р я д о ч н о с т и. Причем он знал, что тень этой н е п о р я д о ч н о с т и невольно ляжет и на репутацию женщины; что бы он о ней ни говорил, в их глазах она навсегда останется женщиной, недостойной уважения. А потому при всем своем отвращении ко лжи он готов был сочинять любые небылицы, готов был мучиться от сознания собственной нечестности и терзать себя за эту нечестность, но рассказать правду, даже намекнуть на нее, он не мог. И как ни старомодно, как ни нелепо, по современным понятиям, выглядело это их представление о порядочности и непорядочности, все-таки в их убежденности, в их нравственном максимализме было что-то, что вызывало уважение, что заставляло Решетникова, взрослого человека, робеть перед ними, как мальчишку. Как будто он и верно был виноват…

Он быстро оделся и потом несколько минут стоял возле кушетки, глядя на Риту и не решаясь дотронуться до нее. Потом наклонился и поцеловал ее.

— Мне надо идти, — сказал он шепотом. — Меня ждут.