Борис Никольский - Белые шары, черные шары...

— Ну как? — спросила она с надеждой и беспокойством. — Что он сказал?

— О чем? — удивился Решетников. «Неужели все уже знают?»

— Да об Андрее же. Вы об Андрее с ним говорили?

«Вот уж поистине — у кого что болит…» — невольно улыбнулся Решетников.

— Нет, Валечка, нет, — сказал он.

И подумал о Рите. Она-то не переживает за него. Ее слова: «Я не хочу, не хочу, чтобы ты это делал. И никто тебя не поддержит, никто» — еще звучали в его ушах, не мог он забыть их…

…Утром на следующий день Алексей Павлович сказал Решетникову:

— Ну что ж, вашим доводам нельзя отказать в основательности… Вы проделали немалую работу, Дмитрий Павлович. Давайте вынесем ее на лабораторный семинар, обсудим…

И опять удивительным показалось Решетникову его будничное спокойствие, словно и не приходили ему в голову те сомнения, которые мучили самого Решетникова: а надо ли предавать этот материал огласке? А имеют ли они моральное право?

— Хорошо, — сказал он. — Я готов.

— Ну что, все-таки решился? — спросила Рита.

— Все-таки решился.

— Поздравляю, — сказала она. — Остается только позавидовать твоей твердости. Ты, оказывается, умеешь не считаться ни с кем и ни с чем, когда идешь к цели.

Они стояли друг против друга в узком институтском коридоре. Ее глаза щурились в злой насмешке, и в тоне ее звучала жестокость. Однажды Решетников уже слышал эти жесткие, непреклонные нотки — это было давно, когда Рита рассказывала ему о своих родителях. Впрочем, разве не был он сам сейчас, с ее точки зрения, и жестким и непреклонным?..

— Послушай, Рита, — сказал он. — Еще когда я учился на втором курсе, я помню, нам рассказывали историю о двух братьях, ученых, которые стали смертельными врагами на всю жизнь только из-за того, что не сошлись во взглядах на одну научную проблему. Тогда я был уверен, что это анекдот, басня для желторотых студентов. А теперь вот я смотрю на тебя, смотрю в твои глаза и думаю, что, наверно, так и бывает: именно самые близкие люди становятся самыми ненавистными врагами…

— В том-то и беда, Митя, что мы никогда не были с тобой близкими людьми, — сказала Рита.

— Может быть, — сказал Решетников. — Во всяком случае, ты к этому не стремилась.

— Между прочим, — сказала она, — институтский коридор не самое удачное место для выяснения отношений…

Они виделись первый раз после т о й ночи, и Решетникову казалось, что они должны были сказать друг другу какие-то особые, важные слова, он сам ждал таких слов и думал, что Рита тоже ждет их. Но все получилось по-другому. Именно в тот момент, когда он больше всего нуждался в поддержке, Рита оставляла его одного…

То, что этот лабораторный семинар будет не совсем обычным, уже ни для кого не было тайной, — последние дни в лабораторий только и шли разговоры, что о предстоящем докладе Решетникова. И потому Решетников не удивился, когда в пятницу Лейбович сказал ему:

— Слушай, старик, массы волнуются. Есть предложение: не собраться ли нам, по старой памяти, вечерком у Фаины Григорьевны и не поговорить ли начистоту? А?

— Я не против, — сказал Решетников.

— Еще один деликатный вопрос: Риту звать?

Решетников молча отрицательно покачал головой.

Так уж повелось, так сложилось, что и в самые радостные, и в самые трудные для лаборатории дни словно притягивала, словно манила к себе всех учеников Левандовского эта маленькая квартирка. И пожалуй, дело тут было не только в привычке — сама устойчивость этой традиции вселяла в них уверенность в прочности, неизменности их союза. Как бы они ни спорили, в чем бы ни упрекали друг друга, а вот есть, оказывается, нечто, что важнее любых раздоров — есть память, которая объединяет их и заставляет тянуться друг к другу в трудную минуту… И хотя видятся они теперь в лаборатории почти каждый день, только здесь, в квартирке у Фаины Григорьевны, взглянув друг на друга, вдруг начинают ощущать, как много уже утекло времени с той поры, когда они собирались здесь впервые…

В глубине души Решетников был уверен, что на этот раз одно место за их столом наверняка окажется пустым — место Андрея Новожилова. Но он ошибся. Андрей пришел. Может быть, постаралась, уговорила его Валя Минько, а может быть, Новожилов и сам почувствовал: не приди он сегодня — и порвет последние нити, еще связывающие его с лабораторией…

Был здесь и Алексей Павлович, и старик Мелентьев тоже не уклонился, посчитал нужным прийти — давно уже не принимала Фаина Григорьевна стольких гостей, и теперь ею владело радостное оживление, словно снова вернулось то время, когда и Лейбович, и Решетников, и Валя Минько были еще студентами и нуждались в ее советах и она еще имела право и опекать их, и поддерживать, и защищать…

— Итак, — сказал Лейбович, — леди и джентльмены, как видите, кворум таков, что наш бессменный профорг Валя Минько может втихомолку обливаться слезами зависти…

— Брось! — неожиданно оборвал его Новожилов. — Неужели мы, дожив до седых волос, до сих пор не научились о серьезных вещах говорить серьезно? Неужели обязательны эти ужимки, увертки? Мы же все знаем, зачем собрались. И пусть говорит Решетников.

— А я о чем? — невозмутимо отозвался Лейбович. — Пусть говорит Решетников.

— Я, собственно, не знаю, о чем говорить, — неуверенно начал Решетников. — Подробно об опытах со всеми данными, с графиками и таблицами я расскажу на семинаре. А сейчас… Суть дела вы, по-моему, все знаете. Что я могу добавить?..

От воспоминаний, оттого, что они опять все вместе, в этой квартирке, он тоже совсем было размягчился, растрогался, но это чувство, что все опять как прежде, было только иллюзией, и ощущение вины перед этими людьми снова вернулось к нему, словно он должен был в чем-то оправдаться, словно они ждали от него объяснений… Все молчали, и Решетников сказал:

— Я и сам не предполагал, что все так обернется. Но теперь работа сделана, и за результаты ее я ручаюсь… — Нет, опять он говорил не то. Не то. Не для этих слов они собрались сюда.

— Не думайте, что для меня все это так просто, — сказал он. — В конце концов, аллах с ними, с этими опытами… Но они оказались для меня исходной точкой, толчком, после которого вдруг стала вырисовываться общая картина… И все-таки… Да что тут говорить, я думаю, вы всё сами понимаете…

— Если я вас правильно понял, Дмитрий Павлович, — сказал Мелентьев, — вы своей новой работой ставите под сомнение некоторые положения, выдвинутые в свое время Василием Игнатьевичем, а затем развитые вами же в вашей кандидатской диссертации?

Чуть склонив набок свою седую голову, Мелентьев внимательно смотрел на Решетникова.

— Да, — сказал Решетников.

— И вы абсолютно уверены, что через полгода, через год не станете опровергать то, что утверждаете сегодня?