Борис Никольский - Белые шары, черные шары...

Но странно, Решетников, который еще две-три недели назад допускал возможность подобного решения и даже подумывал, не будет ли оно наилучшим, теперь не собирался мириться с ним. В душе Решетников уже ругал Алексея Павловича за мягкость, за нерешительность, за примиренчество, ему казалось, скажи сейчас Алексей Павлович четко и определенно: «Нет», — и ему, Решетникову, будет куда легче отстаивать свои взгляды.

Когда Фаина Григорьевна обратилась к Алексею Павловичу, тот шевельнулся в кресле и, не глядя на нее, сказал своим негромким, невыразительным голосом:

— Фаина Григорьевна, вы думаете, что выводы Дмитрия Павловича недостаточно обоснованы?

— Нет, Алексей Павлович, я этого не думаю, но…

Алексей Павлович с терпеливой вежливостью ждал, когда она закончит фразу, однако Фаина Григорьевна предпочла остановиться на этом «но».

— А вы, Петр Леонидович, тоже так не думаете?

— Мне трудно судить, — сказал Мелентьев, — но я достаточно знаю Дмитрия Павловича как крайне добросовестного экспериментатора, поэтому, разумеется, у меня нет никаких оснований сомневаться в результатах проведенных им опытов, просто мне казалось… память Василия Игнатьевича… интересы лаборатории… было бы непростительно…

— Наука не всегда считается с нашими желаниями, — сказал Алексей Павлович и, словно застеснявшись торжественной афористичности этой фразы, поторопился добавить: — Эти слова любил повторять Василий Игнатьевич. Фаина Григорьевна, вы конечно же правы, когда беспокоитесь и о судьбе лаборатории, и о памяти Василия Игнатьевича, и мы, конечно, постараемся сделать все, что в наших силах… И вы, Петр Леонидович, можете не сомневаться… Во всяком случае, я лично…

Он замолчал, сбившись, вдруг ощутив, наверно, что уходит от того главного, что хотел сказать.

— Да, наука не всегда считается с нашими желаниями. Работа Дмитрием Павловичем выполнена, работа заслуживает публикации, обсуждения — о чем же тут еще толковать?..

И опять деловая обыденность его тона поразила Решетникова — а он-то уже чуть не в герои себя собрался произвести, уже натягивал на себя рыцарские доспехи, чтобы биться за правду. Всегда казалось ему, да и не только ему, что Алексей Павлович, с его интеллигентской слабохарактерностью, деликатностью и щепетильностью, весь как на ладони — не стоит особого труда предсказать заранее, как поступит он в той или иной ситуации, а вот теперь первый раз вдруг подумал Решетников: так ли уж прост на самом деле этот человек?.. Да откуда же в нем это умение подняться над собственным честолюбием, не поддаться обиде и сделать это так просто, так незаметно, так достойно? «Запомните, Дмитрий Павлович, в науке нельзя быть нетерпимым», — сказал Решетникову Левандовский в тот последний вечер, когда они шли с вокзала. И может быть, то, что казалось им всем в характере Алексея Павловича забавной слабостью, мягкостью, излишней уступчивостью, на самом деле было мудрым стремлением понять и оценить сделанное не тобой, а другим?..

Каждый день по нескольку раз Решетников заглядывал в изотопную — нет ли Риты. Прошла уже неделя после короткого, резкого разговора между ними, а он больше ни разу не видел ее. Рита не появлялась у них в лаборатории — видно, работала в своем институте. И Решетников не стал звонить ей. Она сама сказала тогда ночью: «Мне надо побыть одной. Подумать». Что ж, пусть думает. Он не станет мешать, не станет навязываться. Он давал себе слово не бегать в изотопную и все-таки не выдерживал.

И вот сегодня он распахнул дверь и вдруг увидел Риту, В белом халате, в резиновых перчатках, она сосредоточенно готовила эксперимент. Тут же, на столе, рядом с пробирками, мензурками и чашками Петри лежала раскрытая тетрадь, исписанная ее мелким — мужским — почерком, графики, вычерченные на четвертушках миллиметровой бумаги. Рита была не одна, и, обернувшись, увидев Решетникова, она только коротко кивнула.

А Решетников вздохнул с облегчением.

Значит, работа снова уже успела захватить ее. Рита достаточно умный человек, ее не может не увлечь сопоставление разных точек зрения, столкновение противоположных взглядов, поиск собственных доказательств. Пусть даже она сама и не признается в этом. Она не может не понять, что диссертация ее в конечном счете все-таки только выиграет.

Пожалуй, в прошлый раз он просто преувеличил Ритину враждебность. Они оба были тогда взвинчены, взбудоражены — не стоило в тот момент затевать разговор.

После работы они, как и прежде, вместе спустились в гардероб. Здесь они оказались одни, и Решетников, помогая Рите надеть пальто, поддавшись вдруг нахлынувшему чувству, слегка обнял ее за плечи. Но Рита отстранилась и сказала спокойно:

— Не надо, Митя.

— Почему? В чем дело? — спросил Решетников.

Но Рита словно и не слышала его вопроса. Она неожиданно сказала:

— Знаешь, Митя, будь моя воля, я бы выбросила твою шапку. А то ты сам, я вижу, не в силах с ней расстаться.

Решетников удивленно посмотрел на нее. Шапка? Какая шапка? При чем здесь шапка? Он никогда не придавал особого значения своей одежде, и ему казалось, что Рите тоже безразлично, как он одет.

Его кроличья, под котик, шапка и верно была уже изрядно потерта, покупал ее Решетников лет пять назад. Что пора купить новую, он знал и сам и даже время от времени заглядывал в магазины, но безуспешно.

Он сказал добродушно:

— История тебе бы не простила этого. Ты бы лишила наш институтский музей лучшего экспоната. Я уже и бирочку заготовил: «Типичный головной убор кандидата наук середины шестидесятых годов двадцатого века».

— Не уподобляйся Лейбовичу, — сказала она. — Тебе это не идет. Между прочим, можно носить и рваные джинсы, но делать это с шиком. Ты этого не умеешь. Я, не хотела тебе говорить, но мне стыдно выходить с тобой на улицу, когда ты напяливаешь на голову это свое воронье гнездо!..

— Уж если я начал раздражать тебя, то в какой бы шапке я ни явился, ничего уже не изменится, — сказал Решетников. — А вообще, я не узнаю тебя. Я всегда думал, что ты выше этого.

— Выше чего?.. Легенды о профессорах, по рассеянности являющихся на лекции в домашних кофтах своих жен, давно ушли в прошлое. У нас в институте лаборанты зарабатывают в два раза меньше тебя, а все ходят в нормальных, модных шапках. Или ты не можешь…

Этот пустячный, никчемный разговор уже начинал сердить Решетникова. Они не виделись столько времени, и неужели им теперь не о чем поговорить, кроме его злополучной шапки? Абсурд какой-то. Нелепость!

— Если у этих твоих лаборантов, — сказал он, — достаточно времени и энергии, чтобы тратить их на добывание шапок, то очень рад за них. У меня же есть более важные заботы.