Борис Никольский - Белые шары, черные шары...

— Да что же мы стоим! — спохватилась Рита.

Она повела его за собой, они прошли по длинному коридору, какие бывают только в ленинградских коммунальных квартирах, мимо бесконечного количества дверей, шкафов, велосипедов, тазов, корыт и прочей утвари, мимо кухни, откуда тянуло запахом жареного лука и доносилось шипенье и бульканье, и оказались наконец в узкой комнате, тесно заставленной мебелью.

В комнате за столом сидел мальчик и рисовал. Он с интересом, доверчиво посмотрел на Решетникова.

— Сережа, познакомься с дядей Митей, — сказала Рита. — Дядя Митя недавно приехал с Дальнего Востока, там он ловил кальмаров. Я рассказывала тебе о нем.

Говоря, она двигалась по комнате и быстро наводила порядок — убрала с кушетки Сережкину рубашку, расправила скатерть, переставила стулья.

— Мама, этот стул ломаный, — сказал вдруг Сережа. — Дядя Митя, с него запросто свалиться можно…

Рита засмеялась коротким, нервным смехом.

— Да, у нас не на каждый стул можно садиться без опаски…

Это и верно были старые, видно, сохранившиеся с довоенных времен венские стулья — с круглыми сиденьями и гнутыми спинками. И вся комната была обставлена случайными вещами — как будто кто-то свез сюда без всякого разбора остатки мебели из большой квартиры: старинная этажерка соседствовала с продавленной и аккуратно застеленной клетчатым пледом кушеткой, которая прижималась к большому шифоньеру, потускневшее зеркало от трельяжа стояло на тумбочке, прислоненное к стене… И всюду, где только можно, — на этажерке, на кушетке, на шифоньере — лежали книги, стопки журналов, снова книги и снова журналы…

Когда зашел разговор о стульях, Рита опять густо покраснела, и Решетников вдруг понял причину ее почти болезненного смущения. Она стыдилась этой невзрачной обстановки, стыдилась этой узкой комнаты, этого коммунального коридора с его тазами, корытами и запахом горелого лука… И в то же время Решетников знал: покажи он сейчас, что догадался о причине ее смущения, попытайся убедить ее, что нельзя так переживать из-за подобных вещей, он бы сделал еще хуже. И, словно угадав его мысли, словно оправдываясь, Рита вдруг сказала:

— Это все бабушкино наследство. Меня ведь бабушка приютила, когда я с родителями поссорилась. Она умерла скоро — как раз в год Сережкиного рождения, а мы так здесь и остались… Ну ничего, скоро мы с Сережкой накопим на кооператив и тогда будем жить, как цари. Правда, Сережка?

И хотя она обращалась только к сыну, в голосе ее Решетников уловил скрытый вызов, словно она спорила с кем-то невидимым, кого не было сейчас здесь, в комнате. С кем? С родителями? Или с т е м человеком, отцом Сережки?.. И так ли уж не играет он в ее жизни никакой роли, как уверяла она? Первый раз Решетников поймал себя на этой мысли.

— Мужчины, вы пока поговорите, а я хоть переоденусь. — И опять коротким, нервным смешком пыталась она скрыть смущение. — Митя, не оборачивайся.

Она скрылась за дверцей шкафа, а Решетников подошел поближе к Сереже.

— Что же ты рисуешь? — спросил он.

Наклонившись над столом, чтобы лучше рассмотреть рисунок, он слегка обнял мальчика и сквозь рубашку ощутил под своей ладонью угловатые мальчишеские лопатки.

— Я космос рисую, — сказал Сережа. — Видите: корабли летят к звездам.

— Интересно! — сказал Решетников.

Спирали звездных туманностей клубились на бумажном листе, бушевали космические ветры, взрывались астероиды, и сквозь этот хаос летел крошечный красный снаряд-кораблик.

— А вы мне теперь будете рассказывать разные истории? — спросил Сережа и поднял на Решетникова большие серые глаза.

— Какие же истории?

— Фантастические. Я всякую фантастику люблю.

— Теперь он тебя замучает, — сказала Рита. Она уже успела сменить халатик на платье, и волосы у нее были причесаны, и губы слегка подкрашены.

— Сережа — он весь в меня. Я, знаешь, в школе как получу новый учебник, так весь его, вперед на год, обязательно прочту еще до того, как пойду в свой класс… И Сережка так же. Он у меня уже за пятый класс задачки решает. А ты, Сережа, не слушай, когда тебя хвалят. Лучше пойди поставь чайник. Будем поить дядю Митю чаем.

Сережкино лицо сразу приняло озабоченное, хозяйское выражение, он сначала открыл шкаф, деловито заглянул в сахарницу, потом взял чайник и направился к двери. Едва дверь за ним закрылась, как Решетников обнял Риту за плечи, прижался щекой к ее щеке.

— У, колючий… — услышал он ее ласковый шепот.

— Ты не сердишься, что я пришел?

Они целовались поспешно и нетерпеливо, и Рита шептала:

— Не надо, Митя, не надо, сейчас Сережка войдет… — И сама опять тянулась к нему.

Когда вернулся Сережа, она уже успела поправить слегка растрепавшиеся волосы и Решетников уже стоял на почтительном расстоянии от нее, но то ли по лицам их, то ли по смущенному молчанию угадал мальчишка, что без него что-то произошло между ними. Почувствовал, что не зря отсылали его на кухню, и страдал теперь от этого неожиданного обмана, от этого маленького предательства.

Решетников, тронутый этой детской растерянностью, этой мальчишеской чуткостью, притянул Сережку к себе, полушутливо, боясь обидеть его излишней нежностью, потрепал по голове. И мальчик вдруг приник к нему, прижался, словно только и ждал этого мгновения, этой ласки, но тут же, застыдившись, видно, своего порыва, отстранился и сказал:

— Дядя Митя, а когда вы в школе учились, вас дразнили как-нибудь?

— Конечно, — сказал Решетников. — Решетом звали. А тебя что, дразнят?

— Нет, — ответил Сережа, но по глазам Решетников видел: неправду сказал, не хочет признаваться.

Странно, но еще до того, как увидел он Сережку, он уже испытывал привязанность к этому мальчишке. И Рита как будто становилась ему ближе, роднее оттого, что у нее был сын. И представить он уже не мог ее без Сережки. Ему нравилось смотреть на ее лицо, когда освещалось оно материнской лаской и гордостью. А может быть, оттого так внезапно потянуло его к этому мальчишке, что просыпалось в нем нерастраченное чувство отцовства, что пора уже было иметь ему своего сына, своего маленького Решетникова. Или сказывалось, давало о себе знать собственное горькое военное детство, и чувствовал он в Сережке родственную душу, застенчивую и легко ранимую?..

За чаем Решетников принялся было рассказывать о Новожилове, и Рита сразу ужаснулась:

— Надо же, какой кляузник! Между прочим, у меня чутье на людей, он мне сразу показался ужасно несимпатичным.

А Решетников неожиданно для себя вдруг стал защищать Андрея:

— Да нет, он не кляузник. Он ведь и верно убежден, что так для лаборатории будет лучше. Он искренний человек.

Первый раз он вдруг подумал: каково же сейчас самому Новожилову вот так, зная, что он обрекает себя на разрыв с друзьями, решиться идти одному против всех? Легко ли? Просто ли?